Глядя на угрюмое лицо Билли, с которого теперь не сходило выражение разочарования, Элинор подумала: как хорошо, что она знает, по крайней мере, один безотказный способ поддержать уверенность мужа в себе.
Эту уверенность Билли обретал только в постели. Лишь там – пусть ненадолго – он чувствовал себя сильным, способным противостоять всему свету и решать все проблемы: ощущение, которое он уже давно перестал испытывать в обычной жизни. Любовь делала его всемогущим, давала ему власть – то, к чему он так стремился.
Когда Билли, закончив править бритву, оглянулся, Элинор по-прежнему лежала, томно раскинувшись в постели. Она улыбнулась мужу:
– Все-таки я никогда не видела других таких глаз, как твои: они у тебя цвета морской воды над светлым песчаным дном, и в них полно тайн. Потому-то все наши сестры милосердия и были влюблены в тебя без памяти. Но повезло только мне.
Поймав в зеркальце взгляд Элинор, Билли усмехнулся. Он понял ее приглашение. Он стер со щек мыльную пену, повернулся и направился к постели.
С каждым новым месяцем беременности Элинор Билли становился все более раздражительным. Она, разумеется, считала виноватой себя, поскольку теперь не могла доставлять мужу столь же полное удовлетворение в постели, как раньше. Однако на самом деле она никогда не могла дать ему того, в чем он действительно нуждался: самоуважения.
Если первое время Билли просто ходил мрачный, то чем дальше, тем чаще у него стали возникать резкие смены настроения; он срывался сам и срывал зло на Элинор, вполне сознательно стараясь задеть ее как своим тоном, так и словами. А Элинор от этого все больше терялась, и голова у нее шла кругом. Что стало с этим человеком, который сумел сделать для нее любовь такой реальной, почти осязаемой? А теперь, казалось, он вовсе не любил ее, и это настолько мучило и угнетало Элинор, что ей стоило огромного труда заставлять себя делать какую-то работу. Еще год назад она ни за что и никому не позволила бы обращаться с собой подобным образом, но теперь ей и в голову не приходило взбунтоваться – Билли и беременность заполнили собой все, не оставляя места даже мысли о сопротивлении. И понемногу былая живость и энергия Элинор исчезали, уступая место отчаянию.
Билли, поглощенный – почти по-детски – исключительно собой и собственными делами, стал для Элинор хозяином и господином. Если он хотел, чтобы она сделала что-либо, она знала, что должна немедленно бросить все, чем бы ни была занята в тот момент, и кинуться выполнять желание Билли; в противном случае он становился злым и угрюмым. Кроме того, Билли, мучимый неуверенностью в себе, все время должен был самоутверждаться и делал это, напоминая жене о том, что он, мужчина, обладает жизненным опытом и знаниями, которых она, женщина, не имеет. Он издевался над ее скромным происхождением и однажды, знакомя Элинор с каким-то своим другом, сказал: „А это моя американская деревенщина". Билли прямо-таки наслаждался ее беззащитностью и неспособностью сразиться с ним его же оружием – метким, легким, рассчитанно жестоким словом.
Элинор только и оставалось, что терпеливо, молча наблюдать, как сражается Билли со своими демонами, все чаще находя утешение в выпивке. Напившись, бывший неотразимый плейбой становился плаксивым и агрессивным, принимался оскорблять жену – по счастью, только словесно. Однако на другой день с по-детски искренним раскаянием молил ее о прощении – и всегда выглядел удивленным и обиженным, если Элинор не прощала его сразу.
Сокрушенный вид мужа трогал Элинор, а его мальчишеские ухватки смешили; и вот этими двумя средствами Билли всегда добивался от жены того, чего хотел. Когда же (что случалось весьма редко) они не срабатывали, Билли напускал на себя угрюмость, и Элинор тут же буквально съеживалась под его суровым взглядом. Иногда ее робость раздражала Билли, иногда возбуждала, но в любом случае подобные эпизоды заканчивались одинаково – в постели. Там Билли всегда получал прощение.
Однако, несмотря ни на что, не было средства, способного заставить его перестать чувствовать себя неудачником и вновь поверить в свои силы.
За пределами дома Билли ощущал себя никчемным и беспомощным и компенсировал это, становясь диктатором в его стенах. Подобно тому как, когда начальник кричит на секретаршу, а секретарша срывает зло на мальчишке-рассыльном, тот, не имея других жертв, дает пинка ни в чем не повинной кошке, Билли изливал свою злость и отчаяние на единственного человека, готового сносить его выходки, – на свою жену. И презирал ее за то, что она позволяет ему это.
Элинор же еще от матери, безропотно переносившей тиранию мужа, усвоила, что мужчина наделен властью изначально – просто в силу своей мужской природы, и поняла, хотя и не вполне отчетливо, что если бородатый Бог – это высшая вселенская власть, перед которой склоняется все и вся, то в масштабе дома такой властью является муж. От матери усвоила Элинор и то, что каждой женщине нужен мужчина и что лучше иметь рядом деспота и хама, чем не иметь никого. В конце концов, утешала она себя, Билли никогда не поднимал на нее руку, как делал в свое время ее отец; во всяком случае, теперь жизнь ее гораздо менее ужасна, чем в детстве и ранней юности.
Однажды Билли опоздал к воскресному обеду – главному семейному событию за неделю – и пришел уже под вечер, когда закрылись все пивные. Элинор, вынув из духовки баранью ногу, пересушившуюся от долгого ожидания, подала ее на стол.
– Это я есть не собираюсь, – проговорил Билли, делая упор на слове „это". Он подхватил баранью ногу и швырнул ее об стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103