Друзья Дэвида – кое-кого из них Клер видела впервые – не сказали ничего, но обменялись быстрыми понимающими взглядами и принялись с воодушевлением расхваливать ее домашнее вино.
На следующий вечер, как только Клер уложила Джоша в постель, входная дверь хлопнула. Она поняла, что это Дэвид.
Клер не поспешила ему навстречу, а осталась сидеть в кухне за столом, облокотившись на сосновые доски и подперев руками подбородок. Когда Дэвид вошел, она проговорила:
– Я отдала бы все на свете, чтобы понять, почему это с тобой происходит, попытаться помочь тебе.
– Прости. Когда это на меня находит, я не могу никого видеть. Не могу ни работать, ни разговаривать. Тогда я даже срываю деловые встречи.
– Но почему? Что с тобой? – спросила Клер, чувствуя подступающее отчаяние – как тогда, когда впервые на ее глазах ее добрый, веселый возлюбленный, такой нежный, чуткий, понимающий ее и чувствующий тан же, как она, вдруг превратился в угрюмого нелюдима, само присутствие которого давило на нее, как тяжкий груз. Иногда это продолжалось несколько дней кряду, и если при этом – изредка – Дэвид все же оставался у Клер, после его ухода она ощущала себя опустошенной внутренне и измученной физически.
– Я же говорил тебе. У меня бывают приступы депрессии. Я чувствую себя, как крыса в западне.
– Но ведь, наверное, как раз в это время тебе особенно нужны любовь и поддержка. Чтобы рядом был кто-то, кто налил бы тебе выпить, поставил хорошую пластинку, приготовил что-нибудь вкусненькое…
– От этого мне становится еще паршивее. Если я вижу, что ты стараешься подбодрить меня, это только ухудшает дело, потому что меня начинает мучить совесть.
– Ты советовался с врачами? – помолчав, спросила Клер.
– Наш семейный доктор говорил, что я слишком замкнут, слишком жалею себя и что мне нужно просто постараться освободиться от этого. Но когда я впадаю в депрессию, – Дэвид беспомощно пожал плечами, – все люди, все интересы, все дела для меня теряют смысл, как будто уменьшаются… пока не исчезнут вовсе. Я не могу ни думать, ни говорить, ни сосредоточиться на чем-нибудь – иногда не могу даже двигаться, – и чувствую себя подвешенным в какой-то черной пустоте. Даже сказать кому-нибудь „да" или „нет" мне стоит огромного труда. Я ощущаю себя бесполезным, никому не нужным, меня охватывает страх. Наверное, это звучит мелодраматически, но у меня возникает такое чувство, будто я попал в западню и нет никакой надежды выбраться из нее. Когда это случается, мне начинает казаться, что я почти всю жизнь прожил в этом состоянии и что на сей раз мне уж точно не выбраться.
– Но ведь должно же быть какое-то средство от этого!
– Единственное средство – это время. Мне просто хочется побыть одному, чтобы никто не привязывался ко мне, не задавал никаких вопросов – даже самых простых. Я сижу и молю Бога, чтобы все это прошло. Ты должна понять, что ничем не можешь помочь мне. Ни ты, ни кто-либо другой. Тем, кто пытается это сделать, становится так же паршиво, как и мне. Так что я уже давно усвоил, самое лучшее, что я могу сделать в такой момент, – это уйти куда-нибудь подальше от всех и отсидеться там.
– А твои сотрудники знают об этом? – спросила Клер, безуспешно стараясь понять. Эти внезапные перевоплощения Дэвида казались ей столь же невероятными и ужасающими, как превращение мистера Хайда в доктора Джекилла.
– Это всегда создавало мне проблемы на работе. В последний раз, когда мне было особенно худо, я попросил дядю помочь мне.
Дядя Дэвида, убедившись, что ни настойчивость, ни терпимость, ни медицина, похоже, не в силах решить эту проблему, помог племяннику организовать небольшую частную практику в сельской местности, где тот в меньшей степени, чем в Лондоне, зависел от обстоятельств и был сам себе голова.
– Мои коллеги – люди понимающие и тактичные, – продолжал Дэвид, – они просто не подают виду, что замечают за мной какие-то странности. И это самое лучшее, что они могут сделать.
– Тогда и я буду поступать так, если ты действительно хочешь этого, – сказала Клер.
После этого разговора она поняла, что ей не следует пытаться завладеть Дэвидом, что называется, с руками и ногами. Интуиция подсказывала: если она хочет, чтобы он оставался с ней, он должен чувствовать себя достаточно свободным для того, чтобы уйти. А она должна научиться доверять его любви и не задавать вопросов по поводу его отсутствия или внезапных исчезновений.
В свою очередь, Дэвид не был ни ревнивцем, ни собственником, – он старался предоставлять Клер такую же свободу и право на собственные тайны, какую та давала ему. Дэвид не понимал, что этого ей хотелось меньше всего.
Суббота, 21 сентября 1968 года
В спальне Дэвида, став коленями на кресло у окна и облокотившись о подоконник, Клер наслаждалась зрелищем раскинувшегося внизу Бата едва ли не с высоты птичьего полета. Город, сложенный из золотистого камня, казался прелестной хрупкой игрушечной копией классических греческих городов, еще более очаровательной благодаря зеленым полукружьям и прямоугольникам скверов и площадей.
Дом Дэвида (заложенный предыдущим хозяином и выкупаемый Дэвидом в рассрочку) возвышался на самом краю зеленой чашеобразной долины, в которой, словно в гнезде, покоился Бат. Мебели в доме было немного, но весь он дышал спокойствием и удивительным уютом: казалось, он был создан для того, чтобы, забравшись в него осенью, свернуться в клубочек и заснуть на всю зиму, а пробудившись, чуть ли не сожалеть о приближении лета. То был дом, и этим все сказано.
Этажом ниже, под спальней, находилась гостиная, битком набитая книгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109