Какое кому дело, о чем ду-
мает он. Он покрывается с головой, но ему душно, потеют подмышки.
Он подымается, чтоб подкинуть полено в печь, но неожиданно для себя
ползет. На полдороге останавливается и смотрит на часового. Дремлет тот.
Он смотрит в угол, где Будда. Веки вспотели, и он протирает их теплой
ладонью. Потеют и слюнявятся губы. Он, низко наклонившись к полу, спле-
вывает.
Подле ящика Будды спит женщина. Он не подкидывает дров, подползает к
рыжему тулупу и трогает круглое выпуклое тело. Тело подымает голову, не
узнает его, повидимому, и привычным движением оттягивает ногу. Тогда он
лезет под тулуп к женщине.
...Утром за чаем Дава-Дорчжи говорит ему о своих лошадях. Профессор
думает: узнала она его или нет. Он смотрит на нее украдкой и вдруг заме-
чает на своем рту ее медленный - как степные озера - испаряющийся
взгляд. Он чувствует жар в щеках.
- Как ее имя? - спрашивает он.
Дава-Дорчжи наливает чай в блюдечко:
- Чье?
- Этой женщины.
- Не знаю.
Он спрашивает имя у солдат, шумно вздыхая, тянет чай и сообщает:
- Цин-Чжун-Чан... очень длинно, профессор. Но у русских есть еще
длинней. Как звали вашу жену, Виталий Витальевич?
Глава IV.

Высокопарные рассуждения о мандатах наших душ, крушение цивилизации,
сосновых ящиках различных размеров. Неисправные истопники, по вине кото-
рых в степи видны волки. Гюген волнуется.

...В вечер его остановки на этой мысли, Будда, словно видение, проле-
тел в воздухе, показав свое золотистое тело...
(Сказание о строительнице Пу-А.)

Виталий Витальевич делает вид, что забыл происшедшее ночью: он улыба-
ется и острит. От улыбки седоватые его усы щекочут щеки, и чем он больше
улыбается, тем неприятнее щекам. Похоже - чужие усы в чужой улыбке щеко-
чут его щеки. Но гыген Дава-Дорчжи не глядит на него, он строгает длин-
ным перочинным ножом лучину, и монгол Шурха заглядывает через плечо гы-
гена. Из лучины получается сначала меч, затем рыба, - и в виде птицы она
исчезает в печи. Шурха визгливо смеется; череп его кочковат, волосы рых-
лы и походят на лоскутья.
Виталий Витальевич видит в лучине какое-то предзнаменование, и он
мастерит лучину крестом. Скрепляет нитками. Ножа у него нет, значит, он
совершенно безоружен. Он кидает крест в печь, но и здесь гыген не обора-
чивается. Везде за профессором следит монгол Шурха. "Разве написать за-
писку, кинуть" - и ему смешно.
На станциях все больше плакатов. Везде один и тот же краснощекий ге-
нерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вок-
зальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или
задержать.
Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают
воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газе-
тах.
Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора в черных тулупах, и
днем и ночью с зажженными фонарями - вагоны длинны и темны, как гроба.
Рельсы визжат и рвутся - говорят о взрывах. На поездах охрана, - каждую
ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунис-
тов ставят налево, беспартийных путешественников - направо. Левых
расстреливают тут же у насыпи.
Виталий Витальевич думает: "куда же поставят меня?"...
- Узнаете в свое время, - говорит Дава-Дорчжи.
За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча про-
фессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку, он, должно-быть, пугается
туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные
птицы. Зыбко дрожат полы вагона, дрожь отдается в колени и оттого - тош-
нота.
От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники,
люди в длинных шинелях, - словно весь перрон, - серые, вялые складки ши-
нелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сги-
бая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей ва-
лят сосны, пилят и колют их - это когда локомотивы останавливаются. Чу-
гунное чрево накаляется вновь - и паровоз долго бьется в вагоны, сталки-
вая их с примерзших рельс. Иногда нужно воду (на станциях водокачки
опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, жен-
щины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со
снегом.
Однажды ночью передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в
кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда,
и кто-то кричал:
- Сдавайсь, пиребьем иначе...
Кинув ведра, люди поползли, падая (под'ем вдруг обледенел), бежали к
вагонам, и женщина, прерывая голос, - точно били ее, - кликала ребенка.
Машинист - он принимал и лил в тендер воду - тоже откинул ведро и отку-
да-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет.
Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона,
приглашая пассажиров уйти в поезд.
Профессор долго не может заснуть.
Утром (опять - разве об'яснишь эти дни?) он долго смотрит в потемнев-
шие голодные лица. Конечно, они провожают ежеминутно, ежечасно, ежеднев-
но. Слез и воплей не хватит на такие морозные туманы, вьюги и снега -
лица у них, как плакаты.
- Аргонавты! - говорит Дава-Дорчжи на слова профессора.
И гыген точно намеренно рассказывает о раскопках близ города Калгана
скалы, именуемой "Верблюжьей Пятой". Он приводит легенду про брата Чин-
гис-Хана, Хасара, говорит, вспомнив туманы:
- Ясно, здесь не шел Чингис-Хан на Русь... Тогда бы не было таких ту-
манов. Все сырые места он очищал человечьей кровью... припомните Туркес-
тан, профессор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22