Сразу - тьма. Небо в
искрах. Искры бегут за паровозом, паровоз рвет рельсы, тьму и беспомощно
жалко ревет.
А сзади наскакивают горы, лес. Наскочут и раздавят, как овца жука.
Прапорщик Обаб всегда в такие минуты ел. Торопливо хватал из холщево-
го мешка яйца, срывал скорлупу, втискивал в рот хлеб, масло, мясо. Мясо
любил полусырое и жевал его передними зубами, роняя липкую, как мед,
слюну на одеяло. Но внутри попрежнему был жар и голод.
Солдат-денщик разводил чаем спирт, на остановках приносил корзины
провизии, недоумело докладывая:
- С городом, господин прапорщик, сообщения нет.
Обаб молчал, хватая корзину и узловатыми пальцами вырывал хлеб и если
не мог больше его съесть, сладострастно тискал и мял, отшвыривая затем
прочь.
Спустив щенка на пол и следя за ним мутным медленным взглядом, Обаб
лежал неподвижно. Выступала на теле испарина. Особенно неприятно было,
когда потели волосы.
Щенок, тоже потный, визжал. Визжали буксы. Грохотала сталь - точно
заклепывали...
У себя в купэ жалко и быстро вспыхивая, как спичка на ветру, бормотал
Незеласов:
- Прорвемся... к чорту!.. Нам никаких командований... Нам плевать!..
Но так-же, как и вчера, версту за верстой, как Обаб пищу, торопливо и
жадно хватал бронепоезд - и не насыщался. Так же мелькали будки стрелоч-
ников и так же забитый полями, ветром и морем - жил на том конце рельс
непонятный и страшный в молчании город.
- Прорвемся, - выхаркивал капитан и бежал к машинисту.
Машинист, лицом черный, порывистый, махая всем своим телом, кричал
Низеласову:
- Уходите!.. Уходите!..
Капитан, незаметно гримасничая, обволакивал машиниста словами:
- Вы не беспокойтесь... партизан здесь нет... А мы прорвемся, да,
обязательно... А вы скорей... А... Мы, все-таки...
Машинист был доброволец из Уфы, и ему было стыдно своей трусости.
Кочегар, тыча пальцем в тьму, говорил:
- У красной черты... Видите?..
Капитан глядел на закоптелый глаз машиниста и воспаленно думал о
"красной черте". За ней паровоз взорвется, сойдет с ума.
- Все мы... да... в паровоза...
Нехорошо пахло углем и маслом. Вспоминались бунтующие рабочие.
Незеласов внезапно выскакивал из паровоза и бежал по вагонам крича:
- Стреляй!..
Для чего-то подтянув ремни, солдаты становились у пулеметов и выпус-
кали в тьму пули. От знакомой работы аппаратов тошнило.
Являлся Обаб. Губы жирные, лицо потно блестело, и он спрашивал одно и
то же:
- Обстреливают? Обстреливают?
Капитан приказывал:
- Отставь!
- Усните, капитан!
Все в поезде бегало и кричало - вещи и люди. И серый щенок в купэ
прапорщика Обаба тоже пищал.
Капитан торопился закурить сигарету:
- Уйдите... к чорту!.. Жрите... все, что хотите... Без вас обойдемся.
И визгливо тянул:
- Пра-а-апорщик!..
- Слушаю, - сказал прапорщик. - Вы-то что? Ищете?
- Прорвемся... я говорю - прорвемся!..
- Ясно. Всего хватает.
Капитан снизил голос:
- Ничего. Потеряли!.. Коромысло есть... Нет ни чашек... ни гирь...
Кого и чем мы вешать будем!..
- Мы-ть. Да я их... мать!
Капитан пошел в свое купэ, бормоча на ходу:
- А. Земля здесь вот... за окнами... Как вы... вот... пока... она
вас... проклинает, а?..
- Что вы глисту тянете? Не люблю. Короче.
- Мы, прапорщик, трупы... завтрашнего дня. И я, и вы, и все в поезде
- прах... Сегодня мы закопали... человека, а завтра... для нас лопата...
да.
- Лечиться надо.
Капитан подошел к Обабу и, быстро впивая в себя воздух, прошептал:
- Сталь не лечат, переливать надо... Это ту... движется если, работа-
ет... А если заржавела... Я всю жизнь, на всю жизнь убежден был в
чем-то, а... Ошибся, оказывается... Ошибку хорошо при смерти... дога-
даться. А мне тридцать ле-ет, Обаб. Тридцать, и у меня ребеночек -
Ва-а-алька... И ногти у него розовые, Обаб?
Тупые, как носок американского сапога, мысли Обаба разошлись в непо-
нятные стороны. Он отстал, вернулся к себе, взял папиросу и тут, не куря
еще, начал плевать - сначала на пол, потом в закрытое окно, в стены и на
одеяло и, когда во рту пересохло, сел на кровать и мутно воззрился на
мокрый живой сверточек, пищавший на полу.
- Глиста!..

IV.

На рассвете капитан вбежал в купэ Обаба.
Обаб лежал вниз лицом, подняв плечи, словно прикрывая ими голову.
- Послушайте, - нерешительно сказал капитан, потянув Обаба за рукав.
Обаб перевернулся, поспешно убирая спину, как убирают рваную подклад-
ку платья.
- Стреляют? Партизаны?
- Да, нет... Послушайте!..
Веки у Обаба были вздутые и влажные от духоты и мутно и обтрепанно
глядели глаза, похожие на прорехи в платье.
- Но, нет мне разве места... в людях, Обаб?.. Поймите... я письмо хо-
чу... получить. Из дома, ну!..
Обаб сипло сказал:
- Спать надо, отстаньте!
- Я хочу... получить из дома... А мне не пишут!.. Я ничего не знаю.
Напишите хоть вы мне его... прапорщик!..
Капитан стыдливо хихикнул;
- А. Незаметно этак, бывает... а.
Обаб вскочил, натянул дрожащими руками большие сапоги, а затем хрипло
закричал:
- Вы мне по службе, да! А так мне говорить не смей! У меня у само-
го... в Барнаульском уезде...
Прапорщик вытянулся как на параде.
- Орудия, может, не чищены? Может приказать? Солдаты пьяны, а тут
ты... Не имеешь права...
Он замахал руками и, подбирая живот, говорил:
- Какое до тебя мне дело? Не желаю я жалеть тебя, не желаю!
- Тоска, прапорщик... А вы... все-таки!..
- Жизненка твоя паршивая. Сам паршивый... Онанизмом в детстве-то,
а... Ишь, ласки захотел...
- Вы поймите... Обаб.
- Не по службе-то.
- Я прошу...
Прапорщик закричал:
- Не хо-очу-у!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22