– Не тот, панове, не тот!..
И тотчас же разошлись поодиночке.
Веселый вернулся Фокин в номеришко, да и какой номеришко, единственное, что там и было на дверях, – номер, а все остальное измызгано, как старая подошва. Весь клопами пропах, даже мыло клопами пахло.
Думает весело Фокин: «Теперь главное – паспортишко какой ни на есть достать, и работать можно». Выглянул на радостях в окно, на двор тощий, как вздох, – ксендз лупит суковатой палкой работника Андрея, дышит ксендз, точно щепы из горла кидает, – а хозяин стоит в отдалении и глядит с сожалением – не то оттого, что сам не может побить, не то – работника жалко.
«Вот поповская пропадь», – подумал со злостью Фокин и хотел было вступиться, вспомнил: гдепробежишь, живешь во втором этаже, паспортишка нет, да и не в России он. Здесь за ксендза кишки развесят.
Пока он так думал, ушел ксендз, работник под навесом чинил сбрую, грохотал вдалеке поезд, и вообще Варшава была опрятна, как носовой платок попадьи, и тут-то вспомнил Фокин поля песчаные, Гликерию Егоровну, широкую, как пески, и как утречком приносила она ему крынку снятого молока, да такого, что лучше сметаны!
Мужики, пожалуй, сев окончили и занимаются домашними делами, разговаривая о сенокосе.
А сумерки здесь такие же, и так же хрипло орет петух.
Но тут постучали в дверь, и входит работник, которого так усердно бил ксендз и который так усердно подставлял спину.
– А пан не спит?…
– Еще рано, – ответил портной, – на новом месте как в новом галстухе. Садитесь, пан работник, и расскажите, за что вас так охально бил пан поп…
Сел работник, руками колени охватил, словно душу свою охватил, и говорит:
– А бьет меня ксендз Винд за то, что невзначай испортил я ему однажды лебединое дело. Теперь жениться мне надо, а он родителям невесты говорит, что я большевик, и кому же охота, судите сами, пан, кому же охота за мертвого отдавать дочку?
– Да какой же вы, пан Андрей, мертвый, когда вы быку горло перекусите легче, чем я нитку?
Потрогал его за рукав пан Андрей, точно показывая, что не был он мертвым, и была его рука горячее угля.
– А так, что всех большевиков и коммунистов кончают тут незамедлительно, и через это ждет Моисей Абрамыч, мой хозяин, ждет моей смерти и не платит мне жалованья, – родным, говорит, твоим заплачу, а родные, перепугавшись моей болыневицкой смерти, возьмут и не приедут, и останется у него, пан, мое жалованье!.. И к радости скажи моей, пан, скоро русские на Варшаву пойдут?
– Неизвестно мне это, пан работник.
– А как же неизвестно, разве пана прислали не за шпионством?
Мирный же нрав у Фокина, даже подскочил на кровати от таких мыслей:
– Да что же – мне каждому объяснять, зачем я пришел, я и без шпионства узнаю, как шьют гражданские фасоны.
– И выходит, быть вам, пан, мертвым напрасно, а зря мертвым быть жалко, пан. Окончательно не знаете, когда пойдут?
– Ха, да зачем мне знать, пан работник, когда пойдут на Варшаву, и зачем создаете вы мне смертельные мысли?
Но тут запридвигался к нему пан работник Андрей, зарасетегивал пиджак, а пиджак у него до колен, и сейчас только заметил Фокин – сюртук это.
– А может, это знает пан?
И вытянул кусок синей материи.
Как рыба на горох, глядел на него Фокин.
– Тут, пан, на костюм, собственно на рубаху, пан. Скройте мне по своему ремеслу такую рубаху, пан, такую рубаху, которую носят большевики.
– Комиссары?
– Та не, можно и поменьше, а як хватит у пана смелости, то и на комиссара меня.
– Скажу тебе, носят у нас комиссары френчи.
– Какие?
Не хотелось Фокину обидеть доброго парня, объяснил, хотя и приврал немного, – внизу большущие карманы, такие большие, что во всю полу, – эти карманы для мандатов.
– Буржуев резать?
А вверху – два маленьких, один для партийной книжки, а другой для профессиональной.
– И делай же мне скорее, чтоб не зря умирать, – в большом запале сказал пан Андрей, – делай, пан портной, быстро, не буду тебе мешать.
И вышел.
«Ну, – подумал Фокин, – не успел приехать, как уже и френчи шить приходится».
Вот кроит, вот шьет портной, – и быстрее машинки бежит из рук его игла. Тут рукав, там пола выскакивает, и надивиться не успеешь.
Только слышит – в соседнем номере за дощатой перегородкой кто-то тяжело дышит, точно щепы кидает, – по сухим таким вздохам сразу можно узнать ксендза Винда. Стучит о стол деревянными локтями и спрашивает коридорного:
– Скоро, говоришь, придет она?
– Так скоро, пан добродже, так скорехонько, что и ответить нельзя.
Шьет портной, и мысли всякие веселые в голову: вот и женщины к ним хорошие идут, и добрых людей они бьют, а нам от женщин какие лоскутки остаются, и за битье хотя бы и жандармов – в тюрьму садят. Какая такая справедливая выкройка!
Час сидит и шьет, два сидит и шьет, и самому удивительно – как это быстро, словно мысли, создается одежда.
А ксендз все щепками в горле играет и ждет.
«Эх, шить легче, чем ждать», – думает портной.
Отворяет дверь работник.
– Примерить не надо ли, пан портной?
– Да что примерять, когда почти готово, – говорит Фокин, – одни пуговицы. Носи на счастье.
Надевает тому на плечи, и вдруг работник, словно другой человек, выпрямился, грудь, как волна, поднялась, и в полной радости говорит:
– Пуговицы я сам пришью, а вас, пан Фокин, не забуду.
И оголтелейше выскочил. Фокин даже полюбоваться не успел.
Разделся затем портной, погасил лампу и подумал перед сном: «Хоть бы приходила скорей ко ксендзу паненка, – не кидался бы хоть щепами из глотки».
Но только царапают ему легонько в дверь, словно пыль соскребают, и есть в этом скребете какая-то нежность, или со сна так кажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18