Рассказы –

OCR Busya
«Уильям Сароян «Ученик брадобрея»»: Азбука-классика; СПб.; 2004
Аннотация
«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна хорошо известно читателям по его знаменитым романам «Человеческая комедия», «Приключения Весли Джексона» и пьесам «В горах мое сердце…» и «Путь вашей жизни». Однако в полной мере самобытный, искрящийся талант писателя раскрылся в его коронном жанре – жанре рассказа. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик и всегда отдавал этому жанру явное предпочтение: «Жизнь неисчерпаема, а для писателя самой неисчерпаемой формой является рассказ».
В настоящее издание вошли более сорока ранее не публиковавшихся на русском языке рассказов из сборников «Отважный юноша на летящей трапеции» (1934), «Вдох и выдох» (1936), «48 рассказов Сарояна» (1942), «Весь свят и сами небеса» (1956) и других. И во всех них Сароян пытался воплотить заявленную им самим еще в молодости программу – «понять и показать человека как брата», говорить с людьми и о людях на «всеобщем языке – языке человеческого сердца, который вечен и одинаков для всех на свете», «снабдить пустившееся в странствие человечество хорошо разработанной, надежной картой, показывающей ему путь к самому себе».
Уильям Сароян
Несостоявшаяся пьеса
Во время Великой депрессии поиск работы – однодневной, недельной, а тем более постоянной – стал моим будничным занятием, но работа была только по субботам, в овощных и фруктовых рядах на рынке «Кристал Палас» в Сан-Франциско. И я целыми днями слонялся по биржам труда, по конторам вероятных нанимателей, по местам, где, мне казалось, может перепасть какая-нибудь работа. Или – заглядывал в публичную библиотеку, картинную галерею, в универмаги, салуны и казино на Третьей стрит. То были бесконечно долгие месяцы моей юности и неудач. Именно тогда пришли мне в голову мои лучшие театральные замыслы и лучшие мои пьесы предстали предо мной внезапно, во плоти и крови, живые, забавные и чертовски хорошо задуманные.
Мне было двадцать с небольшим, и никто не признавал во мне писателя, которого должно допустить к литераторскому труду. На досуге я мог сочинять сколько заблагорассудится. Остальное время уходило на работу и заработки или же на поиски того и другого. Даже если мне не везло, как и всем остальным в те времена, я все равно продолжал поиски, зная наперед, что это бессмысленно.
Наверное, создавшееся положение и явилось виновником драматургических идей, пришедших мне в голову или, скорее, в мои усталые ноги и кости, в погоне за несуществующим – тем, чего нет: работой, кабинетом, письменным столом, утонченным умственным трудом – короче, за своим истинным местом в этом мире, а не за чем-то умозрительным, вроде приюта для несостоявшегося писателя, которого не печатают.
В какую бы контору я ни приходил, она превращалась в театральную декорацию. С кем бы ни встречался, с кем бы ни разговорился, тот становился героем пьесы. Ну и сам я, конечно, тоже неизменно был персонажем – не наживший литературного капитала писатель в поисках престижного места. Вообще-то я никогда не верил, что смогу найти такое место, неважно, престижное или нет. Так что я, скорее, исполнял в пьесе роль охотника за работой. Я во многое не верил, в том числе и в экономическую систему со всем ее нелепым и лицемерным реквизитом показухи, отговорок и надувательства. Короче, вся пьеса была жалким лепетом, искусства там не было и в помине. Возможность подработать по субботам на рынке «Fior d'Italia» помогала поддерживать мое существование как в качестве молодого зверя – обитателя национальных джунглей, так и в качестве писателя, который пока не проявил себя таковым, но еще проявит. На эту работу я, как и остальные, одевался во все старое. От меня требовалось задействовать лишь малую толику своего интеллекта, ровно столько, чтобы хватило мыть и подрезать сельдерей с пяти утра, а с восьми утра и до одиннадцати вечера продавать фрукты-овощи. Здесь я только и делал, что свободно погружался в свои раздумья, хотя «раздумья» не совсем то, что я хотел выразить, но и «мечты» не вполне подходят. Пожалуй, и того, и другого понемногу.
Так или иначе, работа по субботам давала мне и духовную пищу, и средства пропитания. За восемнадцать часов платили пять долларов. Иногда хозяин овощного ряда приплачивал нам премиальные в размере одного доллара плюс большой бумажный пакет со снедью, если оставались излишки. Работенку он нам задавал такую, что не продохнуть, но мы и сами были не прочь повкалывать от души. У каждого прилавка был свой фольклор, свои комики и трагики, шуты и фигляры, и вообще, назло отчаянию, царившему в те времена, на работе нам дышалось свободно и легко, мы были счастливы в работе.
На рынке было семь, не то восемь овощных рядов, и конкуренция, разумеется, была напряженная. И если работники за прилавком, а их по субботам было человек десять – одиннадцать, стояли мрачноватые и заспанные, то хозяин обходил остальные ряды, наблюдая за другими продавцами, и возвращался к своему прилавку с новой тактикой.
– Отставить похоронное настроение, – приказывал он. – Кончай панихиду! Играем свадьбу. Ну-ка, шевелись, ребята, больше жизни, поддайте шуточек, смеху!
Владельцами рядов главным образом были итальянцы, евреи, армяне и сирийцы, ну и, конечно, нанимали они ребят из своих. Но это вовсе не означало, что итальянец брал; к себе только итальянцев. Он нанимал всех, учил их произносить пару слов по-итальянски и объяснял правила поведения за его прилавком. Я не встречал там других непризнанных писателей, но и сам об этом не распространялся.
1 2