Мы хотели извлечь Бога из возможности, но Бог не являлся нам, тогда мы ломали целые, исправные вещи на мелкие кусочки, проклиная их. И это приводило нас в отчаянье, потому что мы любили Бога и знали, что загвоздка в нас самих, ибо в нас не было цельности.
Был у нас будильник, и однажды он испортился, тогда мой брат Крикор сел в гостиной и разобрал его. «Я заставлю его работать», – твердил он. Он брал в руки металлические детали и показывал их мне. «Смотри, какие зубчики на этом колесике, – говорил он. – Посмотри на эту пружинку». Больше он ничего сказать не смог. Он вновь собрал мелкие детальки, завел будильник и заявил: «Теперь он будет работать». Но тот не заработал. Бог и точность были запрятаны внутри, но часы не ходили, а ведь мой брат хотел возродить их к жизни. Но часы стояли. Это было ужасно – хотеть сделать доброе дело и быть не в состоянии. Однако Крикор был терпелив и исполнен благоговения. Он снова с величайшей осторожностью разобрал будильник, разложил перед собой на столе все детали и стал любоваться ими. Он так восхищался всеми этими винтиками, колесиками, пружинками и самой идеей часов, что мне стало как-то не по себе. Я начал понимать, что будильник явно не заработает и на этот раз, потому что он мертв, а Крикор не знает, как его оживить. Я наблюдал, как он бьется над этими часами, как он молится над ними. Наконец Крикор собрал будильник, и он стал единым целым, Крикор завел его, но тот не тикал.
Крикор держал часы в руке, глядя на них с ненавистью и досадой. Мне стало ясно: ему больше не хотелось созидать, а хотелось крушить. Он вышел из дому, и я увидел, что он ухнул будильник о стену сарая. Стекло разлетелось, будильник упал наземь, смятый и безжизненный, а Крикор сел на ступеньки заднего крыльца и сказал: «И так всегда, за что ни возьмусь». Это был трагический для нас момент, потому что мы понимали, что случай с будильником – всего лишь один из многих подобных случаев в нашей жизни и что нам еще предстоит создавать и воскрешать вещи и поважнее. Нам хотелось, чтобы Бог стал частью этих предметов: мы знали, мы были уверены, что если Бог не придет к нам, мы примемся богохульствовать, ломать и крушить, даже если больше всего на свете нам хочется строить и восстанавливать.
II
Очертания предметов были священны для нас сами по себе, ибо это была та форма, которую человек придал реальности и Богу, тот замысел, которым человек облагородил пустоту. Бог – во всем, как и во все времена. И в уродливом, и в прекрасном, в совершенном и несовершенном. Свалка Леви – кладбище вещей: поломанные фургоны, старые автомобили – «Дорты», «Саксоны», «Муны», «Джорданы», – кровати, диванные пружины, груды труб, бутылки, инструмент – мы ходили туда, как плакальщики на могилу, стояли и смотрели на останки нашего времени, наш собственный Вавилон – хлам, застоявшийся маслянистый смрад, изгиб автомобильного крыла. Нам было жаль эти мертвые вещи, и мы спрашивали себя, а нельзя ли спасти и вернуть к жизни хоть что-то, может, какое-нибудь старое колесо опять завертится. Неужели создания человеческого разума подвержены смерти и мимолетному времени? Неужели все обречено на гибель?
Была у нас на кухне здоровенная старомодная плита марки «Эксельсиор-Трой», мы обожали ее: эти формы, эти стремительные прямые линии, неожиданные изгибы, круглые крышки, дверь духовки на петлях, всю ее массу, всю ее идею, пространство, заполненное ею, ее реальность. И старинные стулья, которые мы изучали, как туристы рассматривают архитектуру великолепного собора, и столы, и предметы помельче и попроще – суть образы Бога. Плита, стул, чайник, сковорода, дверная ручка и дверь, окно и идея комнаты – стены, полы, потолки, очертания реальности, предметы прочные, квадратные, округлые, с изящными изгибами, но безмолвные, основательные, нечто огромное и терпеливое, дом, улица, город, и все улицы, и все города.
Мы не просто смотрели на предметы, мы видели в них единство и вечность Бога. А пианино! О, пианино было вещью незаурядной, величественной, непостижимым торжеством, вещью, красивой самой по себе и, помимо всего прочего, началом поэзии и математической точности! Раз-два-три. Ноты, и у каждой свое название и смысл. Музыка познается и становится возможной. Бетховен и Бах. Три-четыре-пять. Сердце человека бьется в ритме нашего времени.
Молчаливая масса и пальцы Шопена – нашего Бога. Мы совершали паломничество на свалку – изучать смерть, преходящие формы, позор старости и никчемности, смотреть, как гибнет Бог в уродстве и несовершенстве, в безжизненной, безобразной материи, дабы познать «да» и «нет», смысл человека и реальности, блеск и ужас, красоту и грех, грех абсолютный, и гибель. Нам было грустно: хлам подавлял нас тоской – все чаяния, усилия и мечты человека обречены на такой вот финал – мусор, тление и застарелый масляный смрад.
Мы знали, что все эти предметы происходят из нашего мира, и их кончина печалила нас, поэтому мы занялись поисками чего-то непреходящего, нетленного, вечного, формы которого не поддаются разрушению. Мы потеряли веру в часы. Потеряли веру в лампочки. Мы разбивали их вдребезги.
* * *
Молодая травинка, клейкие листочки, цветы, распустившиеся по весне, несомненно, были составной частью этого непреходящего, но было и нечто иное, более ослепительное, с более прекрасными очертаниями. И оно явилось нам, как и многое другое, случайно.
Возвращаясь однажды вечером домой после того, как я распродал газеты, я увидел на улице птицу, бегающую под припаркованными автомобилями. Это оказалась заблудившаяся, перепуганная курица. Я ее поймал, сунул под мышку и принес домой.
1 2 3