Даже на расстоянии видно, что офицер всегда чувствует себя на виду у начальства или у подчиненных; он воображает себя весьма важной персоной в этом мире мужчин, каким он себе его представляет, – не столь важной персоной, как капитан, если сам он лейтенант, но более значительной, чем огромное большинство людей в армии, а может быть, и во всем мире.
Даже не видя оловянного петушка на плечах у полковника, можно было понять, какая он важная шишка. Я узнал его по тому, как он держал себя среди других в этой группе. Он держался чуточку важнее, чем майор, а майор чуточку важнее, чем оба капитана. Старший лейтенант выглядел совсем жалким в этой компании, но важнее всех был штатский. При этом он был самый молодой среди них, вероятно, не старше двадцати шести – двадцати семи лет.
При виде такого множества важных персон я совсем растерялся, так как сидел на самом виду. Я не знал, что мне делать: соскочить ли на землю и вытянуться перед ними во фронт или лучше юркнуть за бревна. Отдавать честь я в те дни не любил, мне было противно, что все время приходится думать об этом. Теперь дело другое, теперь меня это ничуть не беспокоит и я поступаю, как мне нравится. Увижу, идет по улице маленький пожилой полковник, и вид у него такой скромный, неказистый, будто он ничуть не лучше какого-нибудь рядового, – ну так я ловлю его взгляд, с шиком отдаю ему честь и иду себе дальше. Но если мне попадется навстречу какой-нибудь бесшабашный молодой балбес, шагающий по улице так браво, будто взял ее приступом – того и гляди, повернет мировую историю с ее и так незавидного пути к чему-нибудь совсем непотребному, – я сейчас же принимаю задумчивый вид, или поворачиваюсь к витрине магазина, или же устремляю глаза в небо и так прохожу мимо балбеса. Я отдаю честь кому вздумается. Козыряю старым нищим, детям на улице, хорошеньким девушкам, пьяницам, обнимающим уличные фонари, лифтерам в униформе и всем ребятам из армии, кому мне только захочется, независимо от чина и звания.
Но эта группа, которая шагала ко мне вдоль ротной линейки, мне определенно не нравилась, так что я юркнул за бревна – только меня и видели.
Я подполз к Гарри Куку.
– В чем дело? – спросил Гарри.
– Полковник, – прошептал я. – С четырьмя другими офицерами и каким– то штатским.
Теперь уже были слышны их голоса, и Гарри скорчил гримасу.
– Давай послушаем, о чем они говорят, – предложил я.
Но ничего интересного мы не услышали, и я опять взялся за книгу, а Гарри тихо запел: «Будь на это власть моя, вы бы старости не знали». Я понял, что он имеет в виду полковника.
Офицеры обращались друг к другу в той особенной бравой манере, какая принята в армии, однако чувствовалось, что они очень следят за собой – не столько за своими словами, сколько за тем, чтобы не сбиться с надлежащего тона. И если майор иногда заговаривал слишком непринужденно, не по чину, то он тут же менял тон из уважения к полковнику. То же самое и другие, за исключением самого полковника и штатского гостя. Для человека, который совсем недавно оставил отдел продажи в кредит в крупном универсальном магазине, полковник держался блестяще. Но то, что он говорил, звучало довольно глупо. Я сообразил, что штатский – журналист, которому газета поручила написать серию очерков о том, как живут люди в армии.
Потом я слышу, он говорит:
– Полковник Ремингтон, а нельзя ли мне перекинуться словечком с кем-нибудь из ваших солдат, все равно с кем.
А полковник, слышу, отвечает:
– Разумеется, Джим. Лейтенант Коберн, соблаговолите прислать нашему другу Джиму пару ваших людей. По вашему усмотрению, лейтенант.
Лейтенант ответил, как полагается по форме, и быстро ушел. Остальные опять бодро заговорили – бодро, но не развязно. Потом вдруг голоса зазвучали совсем близко, неприятно близко, и я сразу сообразил, что вся компания обходит бревна и каждую минуту может нас увидеть. Прежде чем я придумал, как быть, они нас увидели! Каждый из них смерил нас взглядом, особенно полковник. Гарри притворился, что не замечает их, и запел слишком громко, чтобы это звучало правдоподобно. Теперь все зависело от меня, но я не представлял, что мне следует делать. Я вскочил на ноги и обнаружил, что стою прямо над головами офицеров. Тут я совсем растерялся. Все же я переложил книгу в левую руку и взял под козырек, как полагается, правой рукой.
Все, кроме штатского, ответили мне тем же, и полковник сказал:
– Вольно, сынок!
Я понял, что он хочет произвести впечатление на журналиста. Ему хотелось, чтобы журналист считал его славным малым. Поэтому, заметив у меня в руках книгу, он спросил:
– Домашние задания?
Тут Гарри перестал петь. Некоторое время он смотрел на меня, а потом на офицеров. Затем поднялся на ноги и, когда это было совсем уже глупо, отдал честь, не торопясь, всем своим видом показывая, что спешить ему некуда. Ну, это было ужас как неловко: Гарри поднес руку к козырьку так медленно, что автоматическая реакция, какую вызывает у всякого военного ловкое отдание чести, была нарушена. Никто не шевельнулся, чтобы ответить на приветствие, но Гарри не хотел сдаваться. Стоит себе на бревнах и держит руку под козырек. Наконец, после долгого замешательства, полковник откозырнул в ответ весьма раздраженно, остальные офицеры последовали ею примеру. Они все были ужас как смущены и, уж конечно, не рады, что наткнулись на нас.
Прошло так много времени с тех пор, как полковник спросил меня про домашние уроки, что отвечать уже было, пожалуй, не к чему, и я стоял так же молча, как и все. Напряженное молчание прервал журналист.
– Полковник Ремингтон, – сказал он, – вы мне позволите побеседовать с этими людьми?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16