Так мы и сидели, пока на лестнице снова не послышался топот сапог. Тогда Лукасса повернулась ко мне. Она была еще бледнее обычного, но глаза у нее были сухие, и взгляд твердый.
– Я не знаю, хочу ли я, чтобы она вернулась, – сказала девушка. – Та Лукасса.
А потом Ньятенери распахнула дверь ногой и ввалилась в комнату. Обе руки у нее были заняты целой гроздью бутылок с «Драконьей дочерью». Она хищно ухмылялась – я даже пригляделась, не торчит ли у нее из зубов клок грязного халата Карша.
– Ну конечно, это было обычное недоразумение! – сказала Ньятенери. – Я так и знала, что стоит как следует объясниться – и все будет!
То ли это было результатом переутомления, следствием схватки не на жизнь, а на смерть, то ли я просто действительно так тщеславна, как мне всегда казалось – но в ту ночь оказалось, что у Ньятенери голова послабее моей. Она больше не подмигивала и не кривилась – она хлестала вино прямо из горла, как какой-нибудь солдафон, и ей хватило всего одной бутылки, чтобы начать рассказывать нам про монастырь, откуда она сбежала. Все-таки я была права на этот счет – впрочем, я почти всегда оказываюсь права.
– Он расположен в сердце западных земель, – говорила она. – Нет, Лал, ты его не знаешь – ты, конечно, много странствовала, но в тех краях тебе не доводилось бывать ни разу. Ближайший к нему город – Сумильдене, и до него совсем не близко, так что без особой необходимости туда не ездят.
Да, это правда – я это знаю, потому что один раз была в этом Сумильдене. Впрочем, об этом упоминать было не обязательно.
– К югу и к западу от Сумильдене начинаются болота, – продолжала Ньятенери, – и земля эта не нужна никому, кроме сборщиков тильгита.
Мы вопросительно уставились на нее. Она улыбнулась.
– Тильгит? Это такие болотные водоросли. Их собирают, сушат, толкут и варят из них премерзкую кашу, которая не дает умереть человеку с голоду до тех пор, пока он не почувствует, что лучше уж умереть с голоду, чем есть эту кашу. О, у нас в монастыре постные дни, когда вообще не едят, были чуть ли не праздником! Оттуда стоило сбежать из-за одного тильгита.
– А как оно называлось, то место? – спросила я. Ньятенери только развела руками и виновато улыбнулась. Тогда я спросила:
– И долго ты там прожила?
– Двадцать один год, – тихо ответила Ньятенери. – С девяти лет.
На мой следующий вопрос она ответила прежде, чем я успела его задать:
– Одиннадцать лет. Я скрываюсь от них уже одиннадцать лет.
Лукасса отхлебнула вина и скривилась, как котенок. И сказала:
– Не понимаю. Что же это за монастырь такой?
Ньятенери не ответила. Я сказала:
– Монастырь, который запрещает своим сестрам отрекаться от данных обетов. Бывают и такие.
Лис выполз из-под стола и свернулся в уголке, сверкая глазами из-под сонно опущенных век. Я продолжала:
– Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы какой-то монастырь охотился за беглянкой в течение одиннадцати лет и тем более высылал ей вслед убийц.
Ньятенери открыла вторую бутылку, не глядя на меня, и я из вредности добавила:
– Надо сказать, немногого стоят преследователи, которые целых одиннадцать лет не могли отыскать свою жертву. Я бы нашла тебя самое большее за два года и знаю людей, которые управились бы и за год.
Конечно, это была чистой воды подначка, и Ньятенери, разумеется, сразу это поняла. Во всяком случае, она отхлебнула вина – щедро, по-солдатски, – с размаху опустила бутылку на стол так, что вино выплеснулось из горлышка, и сказала, глядя в стену:
– Первые преследователи нашли меня раньше, чем через год. У нас в монастыре все самое лучшее.
Вот тут, надо признаться, у меня действительно отнялся язык. Ньятенери успела наполовину опорожнить вторую бутылку, прежде чем я наконец сумела спросить:
– Первые? Так что, были и другие?
На этот раз улыбка Ньятенери состарила ее на много лет.
– Перед этой были еще две команды. Они охотятся командой, и скрыться от них невозможно. Их надо убить.
Ее улыбка вцепилась в меня – вот так же, должно быть, улыбалась она толстому Каршу.
– А со временем – куда быстрее, чем ты думаешь, – в монастырь доходит весть, и тогда они высылают новую команду. До меня еще никому не удавалось пережить три команды. В монастыре будут очень недовольны.
Наступило продолжительное молчание. Я была слишком ошеломлена, чтобы задать следующий вопрос, и в конце концов его задала Лукасса:
– Но почему? Почему они непременно должны убить всякого, кто от них сбежал? Они бы не стали этого делать, если бы знали, что такое быть мертвым.
В ее голосе была мягкость, не имеющая ничего общего с жалостью. Мне и теперь страшно вспоминать об этом. А я до сих пор помню это, как наяву.
Ньятенери коснулась здоровой рукой руки Лукассы. Не пожала, не погладила – просто коснулась.
– Они-то, пожалуй, как раз знают, – сказала она. – Лучше многих. В том месте хранится слишком много знаний, слишком много тайн – и вот их-то они и не хотят выпускать наружу.
Лукасса открыла было рот, чтобы задать очередной вопрос, но Ньятенери опередила ее, рассмеявшись и дружески передразнив ее ребяческий тон:
– «Какие тайны, какие знания?» О, Лукасса, это великие тайны и мерзкие тайны, тайны королей и королев, священников и военачальников, советников и судей: тайны, которые способны сокрушить основания какого-нибудь храма, какой-нибудь империи, развязать одну войну и положить конец другой, заставить кого-то отречься от короны, кого-то покончить жизнь самоубийством, а еще кого-нибудь – уничтожить целый народ лишь затем, чтобы сохранить в тайне еще одну неприятную истину. Дурацкие, дурацкие тайны!
Она стукнула по столу другой рукой – не очень сильно, но достаточно, чтобы заставить ее стиснуть губы и чуточку побледнеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111