— Ты, — сказал король Бонифаций, и теперь голос его был мрачен и полон гнева, — ты, ты должен был неусыпно наблюдать за процессом изготовления Вина Богов от начала до конца. Трудись ты на поприще алхимии всего лет двадцать пять, я бы еще понял, почему ты рассеян и упоен своими успехами — только молчи и не возражай: я видел, как ты работаешь, — и потому упустил из виду свою первейшую обязанность: следить за тем, чтобы никто не похитил Вино Богов. Я еще понимаю, если бы сюда забрался такой прославленный грабитель, как дьякон Дик Громила, и утащил, скажем, ложечку Вина. Но в действительности… Тут брови короля не только сошлись на переносице, но и завязались в зловещий узел, от чего у него, конечно, могла жутко разболеться голова, если бы уже не болела, и он громогласно взревел, от чего у придворного алхимика всенепременно душа бы ушла в пятки, не будь он уже и так напуган до смерти. — В действительности произошло следующее: алхимик с семидесятипятилетним опытом так сильно погрузился в восхищение собственным триумфом, что не заметил, как двухлетний младенец похитил у него целый стакан Вина Богов!
Король кивнул начальнику стражи, и снова зловещее «вжик» смешалось со свистом рассекаемого воздуха, послышался глухой стук падения отсеченной головы, а потом меч, издав чуть менее звонкое «вжик», вернулся в ножны.
Носок сапога начальника стражи угодил в грудь обезглавленного алхимика столь молниеносно, что не успело отзвучать эхо удара, как и это тело уже вылетело из окна и приземлилось точнехонько поверх тела казненной няньки. Голова придворного алхимика — внушительная масса седых волос и морщин, которая прежде производила впечатление мудрости, а теперь (за счет произведенных мечом стрижки и бритья) казалась всего лишь дурацки напыщенной, встала на отрубленной шее рядышком с головой няньки.
Король, покончив с относительно приятной частью своих обязанностей, скорбно воззрился на придворную колдунью.
— Ваше величество, — изрекла она, — даже и не знаю, как мне оправдаться за случившееся. Ведь я тоже была здесь. Мне бы следовало почувствовать, как наложенные мною заклятия вдруг снялись. Но я ничего не почувствовала, не встревожилась, а ведь мне следовало встревожиться из-за того, что сюда проник посторонний, а в особенности — персона королевской крови. Мое искусство потерпело поражение, ваше величество, а для колдуньи это непростительно.
Король Бонифаций всегда питал теплые чувства к колдунье. Женщина она была добрая и заклятия накладывала только такие, которые потом было очень легко снять, а испытания назначала исключительно такого сорта, что выдержать их мог любой. Она — наряду с порохом, печатным прессом и искусством рисования перспективы — практически излечила Королевство от страха перед колдовством. Здесь почти позабыли о суровых испытаниях и мрачных проклятиях, и большинство людей давно считали их достоянием прошлого, на которое следует обращать еще меньше внимания, чем на легенды и сказки.
И все же король вынужден был признать, что колдунья права, и не только в отношении того, что стряслось сегодня, а вообще: ее пресловутая доброта в немалой степени обусловливалась ее некомпетентностью. Колдунья была не способна наложить по-настоящему действенное заклятие или назначить герою такие испытания, при которых он лицом к лицу столкнулся бы с собственной слабостью, а также не могла она и проклясть кого-нибудь так, чтобы тому действительно не поздоровилось.
И все же Бонифаций пребывал в некотором замешательстве: он понимал, что на том, кто мирился с подобной некомпетентностью, лежит часть вины, а ведь он таки с нею мирился. И теперь, хотя он и осознавал, что его симпатия к колдунье — глупость, он осознавал и другое: держать ее на столь высокой должности только из-за того, что она ему симпатична, еще глупее.
И пока король терзался такими вот раздумьями, придворная колдунья обратилась к начальнику стражи и спросила:
— Не будет ли удобнее, если я встану у окна, вот тут?
— Если не трудно, отойдите чуть левее и сделайте полшага вперед, — пробормотал начальник стражи. — Да, и еще, если бы вы могли подобрать волосы…
Колдунья так и сделала — старательно и немного конфузливо. На нее и раньше-то смотреть без ужаса было трудновато, как на всех колдуний, но свою шею — всю в складках и морщинах, похожую на шкуру ящерицы, она прежде открыто никогда не демонстрировала и потому, понятное дело, смутилась.
Стянув заколкой волосы, придворная колдунья вытянулась по струнке, словно ребенок на похоронах. Начальник стражи уже вытащил свой меч (на сей раз совершенно бесшумно) и, опустив лезвие на ладонь, негромко поинтересовался, глядя колдунье прямо в глаза:
— Не желаете ли что-нибудь еще сказать? Но уже на слове «что-нибудь» начальник стражи хорошенько размахнулся, меч его описал широченную дугу и снес колдунье голову прежде, чем она успела сообразить, что происходит. Далее последовал пинок, от которого тело колдуньи вылетело в окно и улеглось на булыжник. Голова же взлетела в воздух и, роняя шпильки и булавки, встала рядышком с головой королевского алхимика.
На лице колдуньи не запечатлелось ни изумления, ни гнева — лишь некоторая задумчивость, ведь она и вправду задумалась над вопросом начальника стражи. В общем, вид у ее головы был чуточку посимпатичней, чем у первых двух, но мертва колдунья была никак не меньше, чем былые обладатели этих самых двух первых голов.
Король Бонифаций, собравшийся было возразить и напомнить начальнику стражи о том, что в Королевстве не принято давать обреченным на казнь преступникам последнего слова, напугался настолько, что лишился дара речи, и он еще не успел даже додумать следующей мысли, как начальник стражи, опередив его, заявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104