Крохотными параметрами своей сплющенной от пожизненного безделья души он пытается объяснить великий духовный мир гигантов. Гениальный ученый, жертвующий всем для своего открытия, для него непрактичный человек, не понявший жизнь. Энтузиаст – дурачок, человек с открытым и искренним сердцем – глупец. Привыкший ценить в этом мире только дерево, из которого сделана мебель, и тряпки, он сам давно стал приложением к своей мебели вроде пуфика и одним из платьев своего гардероба. О достоинстве каждого из людей он судит по цене его пальто и плаща или по ботинкам, которые носят в тот или иной сезон. Величайшим из достоинств мещанин считает умение скрывать истинные свои мысли и побуждения, вовремя любезно улыбнуться своему начальству и предугадать его желания, вовремя и с достоинством повернуть голову в беседе со знаменитым человеком. Привыкший в тиши своего дома смеяться над всеми и вся, он тем не менее ежеминутно пресмыкается перед всеми. Он с поразительным вниманием и не свойственной ему в других делах глубокой интуицией следит за частной жизнью всех известных ему людей, находит величайшее духовное удовлетворение в пересказывании сплетен и следит за взлетом и понижением общественных деятелей. Он в меру честен и в меру нечестен в своей личной и семейной жизни, что для него далеко не одно и то же. С глубоко спрятанным недоверием и подозрением он относится даже к своим друзьям и знакомым: того гляди, кто-нибудь из них продвинется вперед хоть на шаг, выбьется в начальство, пусть даже небольшое, опередит его, пока он замешкается. Не доверяя никому из них, он тем не менее льстит им. Не дать никому опередить себя даже в мелочах, быть всегда начеку – основной закон его бытия. Привыкший льстить всем, всегда и во всем, он ненавидит человека высоких умственных и духовных дарований, ибо последний не льстит никому и живет открыто и свободно, по велению сердца. Уникальной своей житейской интуицией он безошибочно осознает, что человек ярчайшего творческого горения уже фактом своего существования бросает вызов всему косному и корыстному, всему низкому и подлому, в какие бы дорогие ткани оно ни драпировалось, какими бы любезными словами и улыбками оно ни прикрывалось. Если гениальный человек неистово стремится только к Истине, то мещанин прилагает все силы, чтобы уйти от нее, не видеть ее, не слышать о ней, забыть, что она существует на свете. Он предает се на каждом шагу. Он органически ненавидит все самое светлое, самое благородное, самое великое. Во все века из этой породы людей выходили все Сальери, Дантесы, Мартыновы и другие убийцы гениев. Он способен принимать множество ликов в течение одного дня в зависимости от обстоятельств. Он – великий актер на сцене жизни. Ибо он неуловим, трудно изобличаем, он способен раствориться во всем. И эту ложь, это пожизненное свое двуличие и извивание, подобно змею, он называет правдой жизни, ни разу не сделав даже слабейшей попытки вырваться из круга ограниченных своих представлений в силу своей духовной лености. В дамасской стали своих пороков, виноватый сам и во всем, он винит других. В других он видит причину своих пороков. Он может работать в любом учреждении и на любом посту. Сущность его, если таковая имеется, не могут скрыть ни научные степени, ни другие реалии. Таков его полный и законченный портрет. Мещанство – это не социальное явление, это – свойство и состояние души.
Одним из самых больших гигантов этой человеческой породы, и был Карим Мухамеджанович Сартаев. «Но ему ли, пусть даже самому великому мещанину, тягаться с ним? – Наркес насмешливо улыбнулся. – Он всегда доказывал свое превосходство над всеми «мещанами во науке». И докажет еще впредь столько раз, сколько это потребуется…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«После столь больших усилий, затраченных величайшими людьми в борьбе за свободу человеческого ума, есть ли еще основание опасаться, что исход этих усилий придется им не по душе».
Кант, Иммануил
1
Наркес оказался прав. Через пять-шесть дней вершина кризиса медленно пошла на убыль. Баян был по-прежнему невозможно худ. По-прежнему были резкими и порывистыми его движения, но не было в нем уже испепеляющей все дерзости и не знавшей никаких границ воинствующей властности. Почти незаметно для глаз, необычайно медленно начала отступать и худоба. Все эти дни юноша находился дома и, не вставая из-за стола, что-то писал и писал. Наркес знал, что период величайшей депрессии духа сменился сейчас безудержным творческим взлетом. Баян писал целые дни напролет и, когда его звали позавтракать, пообедать или поужинать, с явной неохотой вставал из-за стола. Поев, он снова спешил за письменный стол, исписывал страницы, рвал их, снова писал и снова перечеркивал написанное. Через десять дней он подошел к Наркесу, только что вернувшемуся с работы, и протянул ему тоненькую стопку листков. Наркес взглянул на них и ничего не понял. Тринадцать страниц сугубо математического текста были исписаны мелким бисерным почерком. Великое множество формул понадобилось для того, чтобы вывести одну коротенькую формулу в самом конце тринадцатого листа.
– Что это? – все еще ничего не понимая, спросил Наркес.
– Формула Лиувилля, – ответил Баян и, видя недоумение в глазах Наркеса, добавил: – та, которую он оставил науке без доказательств.
Некоторое время Наркес старался осознать сказанное ему, потом резко произнес:
– Едем!
– Куда? – не понял Баян.
– К Тажибаеву!
Баяну не надо было повторять дважды. Он быстро исчез в своей комнате и через несколько минут предстал перед Наркесом в светлом костюме и на ходу застегивал пуговицы рубашки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96