— спросил кто-то из темноты. — Не… Вздуют только что надо. Романовский говорит: «Шомполов на всю Россию хватит». Нахлынула дрема, но вдруг дико заржали кони. Было уже утро, солнце стояло над огромной елью, слепило, словно горящий порох. На поляне носились кони, сбились в кучу, теснили друг друга. — Та-та-та-та-та… — залился очередью невидимый пулемет. Рядом, совсем близко шел настоящий бой. Стреляли за деревьями, за покатым холмом. Я побежал, потом лег, пополз, докарабкался до вершины холма, до огромного белого камня. На лугу шла рукопашная. Белые полотняные рубахи перемешались с зелеными, военными. Люди топтали покос, били друг друга прикладами, палили в упор. Обрезы грохотали, будто пушки. В медоцветах лежали убитые. Убегал, зажав лицо руками, боец в зеленом френче. Его бил чем-то тяжелым огромный бандит. Сбил, принялся топтать сапогами. Слышались хриплые, злые голоса. Отчаянно, как подбитый заяц, завопил раненый… Потом я увидел себя среди корявых, заросших лишайниками елей. На самой высокой сидел черный, как головня, белоклювый ворон, смотрел туда, где шел бой. Я слышал, что вороны живут сотни лет. Может, этот ворон не раз видел битвы, кружил над мертвыми, выклевывал раненым глаза. В ярости я вырвал из-за пазухи «смит-вессон», нажал скобу… Глухо щелкнул выстрел, пуля клюнула темную еловую кору, ворон лениво поднял крылья, перелетел на маковку соседней ели. Потом я увидел, что бегу по покосному полю. Перебегая лог, услышал хриплую песню. По дороге строем шли бандиты. Поле было изрыто окопами, желтели сугробы песка. В гору тащился обоз. На телегах громоздились сундуки, мешки с мукой, овчины, ульи и самовары. За телегами брели привязанные к ним коровы. Бандиты пьяно ругались, хлестали плетками коней и коров. В деревне хозяйничали белые. Бородатый бандит самодельным аршином мерил штуку светло-синего ситца. Дымила полевая кухня, пахло вареной бараниной. — Рассола везут! — закричали вдруг белые. Все было словно в страшном кошмаре. Пегий конь тащил в гору рогулю. В рогуле лежал Матвей. Голова свесилась, волосы текли по песку. Матвей был босой, голый до пояса. Серая с огромным красным пятном рубаха висела на «свече». Размахивал карабином бандит в шапке с белой лентой. Бросая косы, бежали к дороге косари, голосили бабы, молча смотрели мальчишки… Я пробился к самой дороге. Матвей был ранен в бок — сочилась темная кровь. Через грудь наискось тянулась ярко-красная лента — бандиты ножом вырезали полосу кожи. Голубые глаза Матвея были открыты — раненый смотрел вверх, на небо. Меня пихнули прикладом, оттеснили, но я снова оказался рядом с Матвеем. Партизан молчал, зло закусил губы. Кровь текла и текла. Орали конвойные… Посреди Владимирца рогуля остановилась. Бандиты стащили Матвея на землю, бросили вниз лицом. Партизан с трудом перевернулся, он тяжело дышал, глотал воздух открытым ртом. Какая-то женщина подбежала с ковшом воды, ее оттолкнули, выбили ковш. Кто-то притащил вонючую шкуру, споротую с убитого коня, бросил на Матвея. Рослый бандит поставил раненому на грудь ногу в тяжелом сапоге. — Что, откомиссарил? А? Откомандовал? Бандиты шумно обступили лежащего, заорали пьяными голосами: — Пограбили народ, и хватит! — Хорьком! Хорьком его в нос! Матвей молчал, смотрел вверх, в небо. Бандиты осатанели, начали его бить сапогами, прикладами — зло, отчаянно. Матвей не стонал, не кричал, только глядел… Молча подошел Романовский — глаза спрятаны под козырьком черной шапки, рука на деревянной коробке маузера. Нахлынула жуткая тишина… Улучив момент, я подхватил, поднял ковш — в нем на дне еще была вода. Матвей взял ковш, прижался к ковшу разбитыми губами. — Чей мальчишка? — прохрипел Романовский. — Из Степанова, сосед его… — отозвался рослый бандит. — Кончайте. — Романовский постучал пальцами по коробке маузера. — Жаль патрона, — ощерился рослый бандит. — Живьем! — махнул рукой Романовский. Крича, бандиты потащили Матвея под гору, к темным хмурым елкам — на моховое болото… Я бросился к лесу, побежал что было мочи: по лицу били ветки, щеку обожгло еловой лапой, но я все бежал и бежал. На поляне паслись кони, под шатровой елью сидели мальчишки. Я лег в траву, долго не мог отдышаться. Вдруг во Владимирце зазвонил колокол — показалось, что по лесу катятся тяжелые медные ядра. Заиграли, зачастили вслед за большим колоколом малые колокола, оглушительно грохнула возле церкви древняя пушка. — Что это? — спросил кто-то из мальчишек. — Победу празднуют, — отозвался другой негромким, но звонким голосом. — А может, убитых хоронят? — Может, — согласился тот же мальчишка. Колокола умолкли, и я наконец проснулся. Лежа с открытыми глазами, я стал вспоминать все, что отец рассказывал про второй бой и про свое возвращение из леса… За мальчишками пришли их матери, повели мальчишек и коней в деревню. Мой будущий отец не узнавал такие знакомые места: все вокруг стало тревожным, суровым. От пожарищ веяло гарью, в низине, как туман, колыхался дым. Всюду — на дороге, за дорогой — лежали убитые, лица их были темнее ольховой коры. На еловых лапах белели бинты, ветер шевелил страшные белые полосы. — Матвея хоронят, — почти шепотом сказала одна из матерей. На кладбище грянул салют из карабинов. Вернулась тишина. Лето стояло теплое, ясное. Но в поле, в лесу таился страх, не радовали ни ягоды, ни грибы, ни рыбалка. Матвея больше не было, и вместе с ним ушло что-то, о чем Леша не мог еще сказать словами. Гришановские мальчишки нашли диких пчел — в дупле старой осины, на поляне, где мальчишки прятали коней. Они принесли матери и Леше туес меда — крепкого, рушеного — пополам с пчелиным хлебом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19