Дизайнеры по интерьеру обклеивали жилые помещения станции “Боливар” обойчиками самой веселой расцветки. Они заставляли коридоры драценами, а вестибюли – корзинами с цветущими примулами.
Обвешивали стены жизнеутверждающими фотографиями – целующиеся дети, торжествующие у ворот супостата футболисты, экзальтированные рыбаки, идущие домой с неслыханным уловом. Все это – для создания “дружественной, семейной атмосферы”.
Психологи, насмотревшись на успехи спецов из Конкордии, достигших в деле конструктивной промывки мозгов вершин профессионализма, дрючили трудовой коллектив лабораторий сеансами “ура-гипноза”, после которых, как известно, “жизнь становится прекрасна и безумно хороша”.
На заводах поднимали зарплаты. В лабораториях – присваивали научные звания направо и налево.
Ничего не помогало.
Драцены и примулы чахли на глазах. “Веселые” обойчики выцветали. Футболисты и рыбаки вызывали отвращение своим неуместным оптимизмом и наигранным довольством.
После сеансов “ура-гипноза” пациенты начинали плакать и терять вес. Пришлось отменить сеансы. Обрадованные психологи смылись с Цереры с первым же грузовым судном.
Рабочие начисто пропивали зарплаты в кабаке при космодроме и увольнялись без всякого сожаления. Лаборанты и аспиранты, наплевав на степени, разрывали контракты, выплачивали неустойку и сматывались, сматывались, сматывались…
Казалось, сам воздух на станции “Боливар” враждебен человеку. Казалось, даже безжизненный грунт Цереры дышит ненавистью. Мистика!
Некогда аспиранты в лаборатории затеяли конкурс на выявление героя, которому удастся заснуть без снотворного три ночи подряд. Приз – пятьсот терро.
К моменту прибытия на “Боливар” конструктора Роланда Эстерсона пятьсот терро оставались в призовом фонде уже более двух лет…
Первое время Роланд не унывал. Он попросту не мог себе позволить унывать, ибо это означало снижение работоспособности, а снижение работоспособности означало автоматическое продление срока пребывания на проклятой станции.
Он знал – в отличие от рабочих и сотрудников лаборатории, которые могли выбраться с “Боливара” хотя бы ценой огромных штрафов и навеки испорченного резюме, он будет сидеть здесь, пока не закончит. Или пока не умрет.
Даже если теперь он вернет полученные восемь миллионов концерну “Дитерхази и Родригес” в обмен на свободу, никакой свободы он не получит. Потому что им не нужны восемь миллионов.
Им нужен истребитель.
“Дюрандаль” любой ценой.
Концерн “Дитерхази и Родригес” рассчитывает заработать на “Дюрандале” сотни миллиардов терро, не говоря уже о политическом капитале и лаврах защитников отечества. В этом Роланд был совершенно уверен. Как и в том, что война неизбежна и что начнется она совсем скоро – зачем иначе вся эта спешка, все эти истерики генерала Родригеса?
Другой вопрос, с кем будут воевать земляне на этот раз? Ответа Роланд не знал.
Впрочем, какая ему разница? Даже если в новой войне противником окажутся разумные инопланетные микроорганизмы, лучше ведь гвоздить по летательным аппаратам микроорганизмов из истребителя, оснащенного защитным полем…
Было и еще одно обстоятельство, которое заставляло Роланда держаться, вкалывать по шестнадцать часов в сутки, – его люди. Из лабораторий Санта-Розы с ним прибыли двадцать четыре человека.
Инженеры-технологи, инженеры-программисты, филдеры, то бишь “инженеры поля”, защитного поля, конечно, а также аналитики, стажеры и, наконец, его незаменимая секретарша, сеньора Талита – все они составляли то, что на языке корпоративных вечеринок называлось “командой Эстерсона”.
Члены “команды” находились в том же патовом положении, что и их босс. Разве что ответственности на них висело меньше.
Все они страдали бессонницей, а когда удавалось заснуть – ночными кошмарами. Сидели на “пилюлях счастья”. Жили одной радостью – сеансами связи со своими семьями, которые у многих из них, в отличие от Эстерсона, были.
У большинства медленно съезжала крыша.
У сеньоры Талиты, например, на Церере проснулась тяга к живописи. Она начала рисовать.
Рисовала она сплошь черные кляксы на тошнотворно-зеленом фоне. По одной кляксе в день – сеньора Талита утверждала, что в районе десяти вечера на нее обязательно находит вдохновение.
Эти рисунки были очень похожи. Менялись разве что интенсивность фона и пропорции клякс – иногда они смахивали на головастиков, иногда – на картежные трефы.
В остальном сеньора Талита оставалась образцом адекватности и здравого смысла. Но Эстерсон чувствовал: это ненадолго. Помощник и протеже Роланда, двадцатишестилетний эксперт по отказам аппаратуры Андрей Грузинский, который сильно напоминал Эстерсону себя самого в том же возрасте, а потому вызывал симпатию, тоже, если можно так сказать, отличился.
Грузинский потерял голову из-за чернокожей филдерши Джун Донн.
Пожалуй, на эту тему можно было бы написать абсурдистский роман. Джун была старше Грузинского на двадцать три года. Она была замужней матерью троих детей и ревностной протестанткой, заключившей контракт с “Дитерхази и Родригес” для того, чтобы дать своим взрослеющим детям первоклассное образование.
Джун весила сто четыре килограмма и напоминала лицом и повадками самку носорога.
Тощий белокурый тихоня Андрей ходил за Джун по пятам, не сводя глаз с объемистого крупа своего объекта обожания.
Он писал ей стихи. Он испек для нее русский национальный торт “Наполеон”. Он даже попробовал овладеть ею за кулисами одного сабантуя.
Возмущенные вопли Джун, дающей отпор ловеласу, состояли преимущественно из непарламентских выражений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26