Моррисон не загонял матросов на работу линьком, как это обычно делают помощники боцмана, а пускал его в дело лишь в крайнем случае – когда матрос явно отлынивал или когда Блай приказывал ему «расшевелить» нерадивого.
Пока стояла плохая погода, матросы ворчали и злились, но вечером 22 декабря небо наконец прояснилось, и задул восточный ветер. На следующее утро было еще темно, когда я услышал боцманскую дудку и зычный голос Моррисона:
– Подъем! Все наверх! Койки вязать! Пошевеливайтесь!
Я выскочил на палубу; на небе ярко светили звезды, а на востоке уже занималась заря. До этого в течение трех недель дул крепкий зюйд-вест с дождем и туманами; теперь же морозило, и с побережья Франции порывами налетал восточный ветер. Лейтенант Блай со штурманом стояли на юте, Кристиан и Элфинстон, помощник штурмана, были на палубе среди матросов. Все суетились, непрерывно свистели боцманские дудки. Перекрывая крики людей на брашпиле, раздался голос Кристиана:
– Якорь панер, сэр!
– Распустить марсели! – приказал Фрайер. Кристиан повторил команду. Я находился на крюйс-марсе. В мгновение ока мы отдали сезни и растянули парус по рею. Узлы на снастях были схвачены морозом, и матросы на фор-марселе замешкались. Блай нетерпеливо взглянул наверх.
– Чем вы там занимаетесь? – злобно заорал он. – Заснули? Ползаете, как гусеницы! Поворачивайтесь!
Наконец паруса забрали, матросы круто обрасопили реи, и «Баунти» стал поворачивать на левый галс. Хотя Блай и злился, матросы работали прекрасно. Причина его горячности была понятна: за нашим отходом наблюдали с других кораблей, стоявших на якоре. С возгласами «Раз-два, дружно!» якорь был поднят и взят на кат.
Затем последовала команда: «Распустить фок!» – и сразу же следом, когда порыв ветра накренил корабль: «Ставить грот!» Захлопала парусина, резко завизжали блоки. Когда брас выбрали, Блай закричал:
– Пошел грота-галс!
Мало-помалу галсовый угол грота притянули к планширю. С большим креном на правый борт корабль устремился в открытое море. В безоблачном небе засияло солнце; наступало чудесное зимнее утро, холодное и ясное. Я стоял у фальшборта, изо рта у меня вырывались облачка пара, а «Баунти» быстро бежал по воде, словно добрая скаковая лошадь.
Ночью ветер усилился, но на следующий день стало тише, и мы смогли весело встретить Рождество. Матросам выдали дополнительные порции грога; камбузная команда очищала от косточек изюм для пудинга и насвистывала, но не в предвкушении веселья, как мог бы подумать сухопутный человек, а для того, чтобы убедить своих товарищей, что изюм не попадает к ним в рот.
Тем временем я продолжал знакомиться с экипажем «Баунти». Матросы попали на корабль по-разному: либо соблазнившись плаванием в южные моря, либо их отыскал штурман, а то и сам Блай. Наши четырнадцать матросов были самые настоящие морские волки, а не какие-нибудь подобранные в тавернах и трюмах подонки, которые так часто попадаются на военных кораблях. Почти все офицеры были людьми опытными и надежными, и даже ботаника – Нельсона – рекомендовал сам сэр Джозеф Банкс, сходив вместе с ним в плавание на Таити под началом капитана Кука. Блай, если бы захотел, мог бы набрать сотню мичманов, но нас и так было шестеро, хотя корабельное расписание на «Баунти» предусматривало места только для двоих. Стюарт и Янг были настоящими моряками, довольно приятными в обхождении. Пятнадцатилетний болезненного вида юнец с мягким капризным ртом звался Халлет, моложе его на год был Тинклер, шурин мистера Фрайера – не парень, а настоящая обезьяна, большую часть времени проводивший на реях в наказание за беспрестанные провинности. Хейворду, красивому угрюмому молодому человеку, которого я встретил, когда занимал койку, было всего шестнадцать, но для своего возраста он выглядел рослым и крепким. Он отличался задиристостью и мечтал главенствовать над остальными мичманами, поскольку плавал уже два года.
Я жил вместе с Хейвордом, Стюартом и Янгом в каюте на нижней палубе. В этом крошечном помещении мы развешивали на ночь свои койки, днем же оно служило нам кают-компанией; один из сундучков мы использовали как стол, а остальные – как стулья. За щедрую порцию грога, который нам выдавали каждую субботу, матрос Александр Смит укладывал наши койки, а за еще меньшую толику этой корабельной валюты Томас Эллисон, самый младший из матросов, исполнял обязанности вестового. Нашим артельщиком был мистер Кристиан; так же как и другие, я по приходе на корабль заплатил ему пять фунтов, и он снабдил меня запасом картошки, лука, голландского сыра, чая, кофе, сахара и тому подобного. Благодаря этим запасам, мы смогли прожить несколько недель вполне сносно, хотя более гнусного кока, нежели Том Эллисон, трудно себе вообразить. Что же касается напитков, то корабельный рацион был в этом отношении столь обилен, что Кристиан никаких запасов для нас не делал. В течение месяца или даже дольше каждый человек на борту получал ежедневно галлон пива, а когда оно кончилось – пинту крепкого белого испанского вина. Когда же иссякло и вино, мы обратились к последнему прибежищу моряка – грогу.
На следующий день после Рождества мы попали в крепкий шторм и потеряли большую часть запасов пива. Высокая волна смыла с палубы несколько бочонков и повредила все три наши шлюпки. Я тогда был свободен от вахты и коротал время в каюте нашего врача – тесной вонючей каморке, единственная свеча в которой из-за недостатка воздуха едва теплилась голубоватым пламенем. Но Старику Бахусу все было нипочем. На самом деле нашего костоправа звали Томас Хагган, и это же имя значилось в судовой роли, но иначе как Старик Бахус его никто не величал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70