Далее место для свидетелей занял Хейворд. Как я его ни расспрашивал, он так и не подтвердил, что я спустился вниз в ту ночь вместе с Тинклером. Халлет продолжал утверждать, что, когда капитан Блай заговорил со мной, я рассмеялся и отошел в сторону. Правда, я заметил, что его упрямство и наглость произвели на суд неблагоприятное впечатление.
После меня защищался Моррисон. Он прочел свою речь спокойно и твердо; по-моему, она прозвучала весьма убедительно. Фрайер, Коул, Перселл и Пековер подтвердили все, что могли подтвердить. Халлет и Хейворд продолжали утверждать, что видели его вооруженным, но ему удалось заставить их признать, что они могут ошибаться.
Суд объявил перерыв. В час дня он собрался снова и заслушал Нормана, Макинтоша и Берна. Поскольку их невиновность была уже практически доказана, их отпустили довольно быстро.
За ними последовали Беркитт, Миллворд и Маспратт. Вина первых двух была настолько очевидна, что изменить мнение суда было невозможно, ведь оба они добровольно приняли участие в бунте с самого начала.
Последним выступал Эллисон. Он сам написал свою речь, и его адвокат, капитан Бентам, решил ее не переделывать, полагая, что детская непосредственность, с какой Эллисон описал свое участие в мятеже, это единственное, что может смягчить приговор.
Слушание закончилось в четыре часа. Суд разошелся, и нас доставили обратно на «Гектор», где мы должны были ожидать приговора.
Глава XXIII. Приговор
День 18 сентября 1792 года выдался типичным для английской осени – небо серенькое, вода тоже. С самого утра лил дождь, однако к тому времени, когда с корабля «Дьюк» выстрелила пушка, возвещая о начале судебного заседания, ливень утих, и сквозь морось стали смутно вырисовываться силуэты стоящих на якоре кораблей. Немного позже небо прояснилось, и выглянуло солнце. На квартердеке «Дьюка» в толпе зрителей я заметил сэра Джозефа и доктора Гамильтона. Рядом с ними, к своему удивлению, я увидел мистера Эрскина, давнего друга и адвоката нашей семьи. Теперь ему было далеко за семьдесят. Будучи еще мальчишкой, я изредка ездил с отцом в Лондон и там много времени проводил с мистером Эрскином, который не раз водил меня гулять по городу; эти редкие визиты относятся к самым светлым воспоминаниям моего детства. Сейчас, впервые после начала процесса, я был глубоко взволнован и видел, что мистер Эрскин тоже с трудом сдерживает свои чувства.
Наконец дверь отворилась, и зрители заняли свои места. Вслед за ними вошли мы и стоя ожидали, пока члены суда рассядутся. Через несколько секунд профос выкликнул:
– Роджер Байэм!
Я вышел вперед, и председательствующий спросил:
– Имеете ли вы сказать в свое оправдание что-нибудь еще?
– Нет, ваша честь.
Тот же вопрос задали и остальным подсудимым. Затем зрителей попросили покинуть помещение, нас тоже вывели, и дверь закрылась. Мы остались ждать на палубе.
Накануне вечером меня посетил мистер Грэхем и научил, как мне узнать свою судьбу, сразу после того, как я предстану перед судом. На столе перед председательствующим будет лежать кортик. Так вот, если его острие будет указывать на ножку стола, у которой я встану, это значит, что я признан виновным, если же кортик будет лежать иначе, значит, я оправдан. Я чувствовал полную безучастность к тому, что меня ждет. На меня напало какое-то оцепенение, я словно грезил наяву, и происходящие события волновали мое сознание не больше, чем легкий ветерок поверхность моря.
Наконец двери кают-компании растворились, профос пригласил публику заходить и произнес мое имя; оно показалось мне незнакомым, словно я никогда раньше его не слышал. Я вошел в сопровождении лейтенанта со шпагой наголо и четверых матросов, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками. Встав у длинного стола лицом к председательствующему, я взглянул на кортик. Его острие смотрело на меня.
Суд поднялся с мест, и лорд Худ некоторое время молча смотрел мне в лицо.
– Роджер Байэм! Заслушав свидетелей обвинения, а также доводы, которые вы смогли привести в свое оправдание, и тщательно все взвесив, суд пришел к выводу, что ваша виновность доказана. Суд постановил, что вы будете подвергнуты смертной казни через повешение на борту того корабля его величества и в те сроки, какие будут письменно указаны комиссией при адмирале флота Великобритании и Ирландии или любыми ее тремя членами.
Я ждал продолжения, хотя в то же время понимал, что все уже сказано. Затем послышался чей-то голос:
– Арестованный может удалиться.
Я не почувствовал ничего, кроме облегчения: все кончилось. Насколько ужасен и позорен такой конец, я понял значительно позже. По-видимому, лицо мое ничего не выражало, и Моррисон спросил:
– Ну как, Байэм?
– Меня повесят, – ответил я. Мне никогда не забыть выражение ужаса на лице Моррисона. Сказать что-либо он не успел, потому что следующим вызвали его. Мы остались ждать перед закрытой дверью. Коулман, Норман, Макинтош и Берн стояли отдельной группой, а остальные пододвинулись ко мне, словно ища защиты и утешения. Эллисон молча тронул меня за руку и улыбнулся.
Дверь отворилась опять, и появился Моррисон. Он был бледен, но держал себя в руках.
– Будем наслаждаться жизнью, пока можем, Байэм, – проговорил он и секунду спустя добавил: – Боже, как бы я хотел, чтобы моей матери не было в живых!
Следующим вызвали Коулмана. Выйдя из кают-компании, он не подошел к нам, а встал в отдалении: он был свободен. Через некоторое время к нему присоединились Норман, Макинтош и Берн, который от радости и облегчения разрыдался.
Беркитта, Эллисона, Миллворда и Маспратта суд долго не задерживал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70