такие скандальные письма монархам даже приговоренные к смерти не осмелятся написать, не говоря уж обо всех прочих людях.
Всю жизнь ощущать себя зверем, за которым идет погоня…
Нет.
Хватит себя мучить несбыточными надеждами. Для жизни в этом мире, на всем белом свете, у тебя теперь есть только одно место — город под названием Фрис-Чед.
Это было как раз то, чего хотел Гоур.
За все время лишь три пленника, в разные годы, пытались обмануть его, подписав свои письма вымышленными именами. Наивные люди. Гоур уже давно знал их настоящие имена. Он умел добывать нужные сведения — через других пленников. А тех троих он застрелил лично. Каждого из них, улыбаясь своей мягкой улыбкой, вдруг приглашал на прогулку в горы. И там, стоя у обрыва, стрелял сзади — в затылок.
С фокусами было покончено.
О том, что письма пленников Гоур преспокойно сжигает, знали только он сам и адмирал Фил.
8
По вечерам Гоур любил захаживать в гости к Дукату.
Усаживались на лавку во дворе под дубом и заводили неспешные разговоры.
Они давно знали друг друга. С того дня, как Гоур попал в плен. Дукат был первым, кто предложил не убивать раненого капитана бешеных. Его слово тогда оказалось решающим.
Дукат уже не ходил в море, но до сих пор считался на острове лучшим кормчим. Фил собирал искусно сделанное оружие, а старик — трофейные морские карты, в доме они хранились кипами. Изучать их было любимым занятием Дуката. Он и Фила к этому приучил, тот тоже знал толк в морских картах. Перед рейсами фрис-чедские капитаны приходили к Дукату обмозговать будущий маршрут. Должности главного кормчего на острове не было. Но если б она была, ее, без сомнения, бессменно занимал бы Дукат.
Это был кругленький, обритый наголо старик, еще крепкий, подвижный, с толстыми ляжками и умными, проницательными глазами,
Поговаривали, что своим ранним адмиральством Фил обязан Дукату, который сделал из приемного сына непобедимого морского волка. Впрочем, чем строить догадки, проще было спросить об этом у самого Фила. И тот, не колеблясь, ответил бы:
— Да, это так.
И это было бы чистой правдой.
…В молодости Дукат был весельчаком. С годами, однако, потяжелел, стал молчаливее, все реже захаживал в таверну, часто погружался в свои, одному ему ведомые размышления.
В душу к нему никто не лез. Молчит — пускай молчит, значит, так надо.
Человек, утверждали фрис-чедцы, за свой век проживает три жизни: детство, молодость и старость. И каждая из этих жизней — разная.
В детстве ты весь открыт, как океан. Ты ждешь от жизни удивлений, и она тебя удивляет щедро, без жмотства.
Молодость — это когда ты уже сам хочешь удивлять. Отвагой, ловкостью или меткой мыслью, до которой ты додумался первым.
А старость дана на то, чтобы неспешно перебирать в памяти и детство, и молодость, и молча изумляться тому, как быстро прошла жизнь. И вдруг приходить к мысли, что все, что ты когда-то придумывал нового, уже было открыто другими, давным-давно.
О прежней жизни Дуката было известно не больше, чем о Гоуре. Только то, что в плен он попал мальчишкой, будучи юнгой на испанской каравелле. А прозвище свое Дукат получил за то, что в его сундучке оказался лишь потрепанный камзол и один золотой дукат — все его состояние. Хорошо, что хоть не Камзолом прозвали, ухмылялся теперь, спустя многие годы, старик.
Фил называл его отцом.
Это моя большая удача, думал адмирал, что меня когда-то усыновил именно Дукат. Это он научил меня понимать океан, управлять судном и вести себя с людьми так, чтобы люди мне доверяли,
— Никогда, Малыш, не считай себя умнее всех, — издавна любил повторять Дукат. — Иначе из тебя не получится толковый капитан.
— Почему? — спрашивал, еще в детстве, Фил. — Разве на судне может кто-то быть умнее капитана?
— Э, капитаны тоже бывают болванами и проходимцами. Но я, Малыш, не о том. Нельзя вбивать себе в голову, будто ты непогрешим — вот я о чем. Как только возомнишь о себе — перестанешь считать людей за людей. Матросы для тебя станут скотами, которые лишь обязаны тебе повиноваться.
— Но они, отец, и так обязаны это делать! Ты же сам говорил, что в море на судне есть только один хозяин — капитан!..
— Но хозяин хозяину рознь. Бывает, к примеру, что капитан и отважен, и смел, но с матросами обращается по-свински. А у каждого человека, Малыш, есть человеческое достоинство.
— Что это? — нетерпеливо спрашивал Фил.
— О, тонкая штуковина… Ее нельзя потрогать руками, но она есть всегда, даже у самых гнусных пройдох. Неосторожно тронешь ее — и вот уже твой матрос стал твоим врагом.
— Но как можно потрогать то, что нельзя потрогать руками! Чем же?
— Словом. Взглядом. Лучше дать матросу оплеуху, но за дело, чем смотреть на него так, словно его вовсе нет. Или давать ему приказание таким голосом, будто ты говоришь с бревном. Матрос смолчит, он вынужден смолчать, но внутри у него все бунтует. Он начинает тебя ненавидеть. А за ним и другие, которых ты тоже задел своим высокомерием. И постепенно все на судне пропитывается злобой. От шпангоутов до клотика. Злоба вгрызается в паруса, пропитывает собой воздух, и тот становится тяжелым, смрадным. Нечем дышать. Такое судно — что мешок с дерьмом. Паршиво всем: и капитану, и матросам. Все валится из рук, и одна неудача следует за другой… Понятно?
— Не очень, — недовольно отвечал Фил. — Запутанно ты говоришь, отец…
Это были странные разговоры. Но, подрастая, Фил то и дело вспоминал о них и мысленно начинал их пережевывать заново, точно они — куски корабельной смолы, которой фрис-чедцы чистили зубы, Разговаривая с кем-нибудь, замечал, как в это время на ум ему приходят предостережения Дуката:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32