Не вчерашнюю и не позавчерашнюю. Давнюю.
Тогда гвардии капитан-лейтенант послал юнгу в разведку. Ночью было очень страшно. А поутру стало еще страшнее. О берег внезапно ударила волна, и совсем рядом, в каких-нибудь тридцати метрах, начал медленно всплывать «Летучий Голландец». Сначала показался горб боевой рубки, следом — все узкое стальное тело.
И теперь опасность поднимется рядом с островом из воды…
Но Александр быстро подавил страх.
Для этого он всегда применял испытанное средство — вспоминал войну, фронтовых друзей, команду знаменитого торпедного катера.
Ему представилось, что они стоят за его спиной в слоистой мгле между соснами: пышноусый боцман Фаддеичев, весельчак радист Чачко, флегматичный моторист Степаков и другие.
На мгновение Александр снова ощутил себя мальчишкой, юнгой, воспитанником гвардейского дивизиона торпедных катеров, которого за «глазастость» прозвали «впередсмотрящим всея Балтики», а впоследствии «повысили в звании» и стали называть «штурманенком».
Потом Александр подумал о змеях — как в ту, давнюю свою вахту.
Что ни предпринимал, не мог подавить в себе этот страх и отвращение перед змеями. Даже специально тренировался, будучи курсантом: приходил в зоопарк и подолгу стоял перед террариумом. За толстым стеклом из стороны в сторону раскачивались кобры, в углу ворочался грязновато-серый питон. Александр смотрел на них в упор, чувствуя, что волосы шевелятся у него под фуражкой. Нет, страх и отвращение не проходили.
Он немного утешился, узнав, что Белинский так боялся змей, что не смог спать в номере гостиницы, в котором по стене «пущен» был змеевидный бордюр. Но Белинский был критик, а не пограничник. Ему не надо было служить в шхерах, где полным-полно змей.
Однако сейчас Александр как будто меньше боялся их, — во всяком случае, гораздо меньше, чем в зоопарке перед террариумом. Наверно, это было оттого, что он ожидал «самого главного гада». Скользкое земноводное существо, быть может, уже плыло к острову через залив.
Александр подумал о том, что вот он наконец на пороге Винеты. А за ним, притаив дыхание, заглядывая через его плечо, сгрудились все, кто желают ему счастья и готовы помочь в предстоящем поединке: Кузема, Бугров, Рывчун, начальник поста, комдив, а также генерал и профессор Грибов в Ленинграде. Там, наверно, уже гаснут огни. Город погружается в сон.
Очень интересно наблюдать с улицы за тем, как засыпают многоэтажные дома. Занавески на окнах разноцветные. Вот исчез красный прямоугольник. Наискосок от него, на другом этаже, разом потухли два зеленых. Через несколько минут большинство окон растворилось во тьме. Дом погрузился в сон, как в темную воду.
Кто его обитатели? Как провели они этот вечер? С какими мыслями, с каким настроением отошли ко сну?
Наверное, целый роман можно написать о любом большом ленинградском доме. Каждое окно — это отдельная глава. Каждый этаж — часть. И время одинаковое для всех: сегодняшний поздний июльский вечер…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1. На пороге Винеты
В этот поздний июльский вечер в Ленинграде идет дождь. Прямоугольники окон, оранжевые, красные, белые, один за другим исчезают, растворяются в частой сетке дождя. Потом сразу гаснут уличные фонари.
Ночь. Дождь.
Совсем немного освещенных окон осталось в Ленинграде.
Вот одно из них — на Мойке, недалеко от Исаакия.
На подоконнике грустно сидит девушка, накинув на плечи пуховый платок. Она не отрываясь смотрит на крыши домов, расплывающиеся в желтовато-серой туманной мороси.
«Удачи, — сказал он ей, — пожелайте мне удачи!»
Это не было шуткой, нет. Он так серьезно посмотрел на нее. Темные глаза его заглянули ей прямо в душу.
И ведь он — военный моряк! Войны, слава богу, нет, но, быть может, его корабль проходит в море опасные испытания?
«Пожелайте мне удачи…» Он бросил эти слова мимоходом и растворился в толпе. А она пятый день места себе не находит от тревоги.
«Удачи…» Знал бы он, как она желает ему удачи. Всем сердцем! Всем существом своим!..
Так вот, стало быть, что такое любовь! Тревожиться, не находить себе места, не спать ночей, страстно желать кому-то счастья, потому что оно и твое счастье, — это любовь?
Книги, правда, обещали ей другое. Но ведь не всегда надо верить книгам.
Пять долгих-долгих дней… Но началось это гораздо раньше. Не пять дней — почти год назад.
Тогда, придя из театра, она долго не могла заснуть.
В окно виден был Исаакий. Крылатый купол его был матово-белым под луной. За стеной слышался храп мачехи и отца — привычный дуэт на флейте и тромбоне.
Стало светать, а девушка еще сидела на своем диванчике, обтянув колени одеялом, удивляясь тому, что произошло.
Моряк с упрямым лбом и серьезными темно-карими глазами по-прежнему был тут, рядом с нею, словно бы они не расставались. Ей было странно, даже страшно и все же приятно.
Хотя ей показалось, что она не понравилась ему.
И могло ли быть иначе?
Девушка была уверена, что она некрасива, чуть ли не урод. И зеркало холодно подтверждало это, едва она на бегу заглядывала в него. Она не любила зеркал.
Но ей не надо было смотреться в зеркало, чтобы узнать, может она понравиться или нет. Она не знала, что у нее есть нечто значительно более важное и привлекательное, чем красота. И отражалось это не в зеркале, а в ее глазах.
Они были такие блестящие, огромные, яркие, что хотелось без конца смотреть и смотреть в них.
Уже не замечалось, что рот великоват и носишко мал, а льняные пушистые волосы никак не желают завиваться. Не имел значения и цвет глаз. Он вдобавок менялся от настроения — был серым или светло-зеленым, а иногда почти синим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157