Припомним всё — унижения, оскорбления, грабежи, убийства. Вспомним поименно преступников, и будет суд, народный суд, праведный и немилостивый. И побегут тогда Чубайсы и чубайсики, Гайдары и гайдарчики, бурбулисы и бурбулисята в Израиль, в США, как в свое время бежали гитлеровские палачи в Гондурасы и Сальвадоры. Если, конечно, смогут убежать.
— Я представляю, какой поднимет гвалт «цивилизованный» Запад, — сказала Таня. — Но вот куда побегут ельцинские лакеи от культуры — Зыкины, Окуджавы, Астафьевы, Ульяновы? На родине простые люди будут плевать в их мордюки.
По мрачному лицу Силина легкой тенью скользнула улыбка: он понял, кого Таня подразумевала под словом «мордюки». В ответ улыбнулась и Таня. А он продолжал:
— Запад, конечно, завопит, истошно, истерично: о зверствах, о попранной свободе, о правах человека. Тот сионистский Запад, который помалкивал, втайне ликовал, когда Ельцин расстреливал из танков законный парламент; тогда он, этот «цивилизованный» Запад не вспомнил о правах человека, о мальчишках, которых хладнокровно расстреливали у телецентра. Да и сегодня он молчит, не видит и не слышит стона насилуемой его агентурой России.
Силин замолчал, устремив на Таню притягательный взгляд. Лицо его потеплело, смягчилось, в ласковых глазах заискрились веселые огоньки. Сказал с тихой улыбкой:
— Вам не надоело о политике?
— Наоборот, я очень рада. Мне приятно, что наши мысли совпадают, я думаю так же, как и вы. Мы с вами единомышленники, и говорим о том, что наболело. Это жизнь. Мне кажется, большинство народа сегодня так думает.
Он не стал развивать ее мысль, как и о чем думает большинство народа, — он смотрел на нее умиленным взглядом и думал о ней, о ее дополнении к его тосту «за нас», и в его возбужденной душе пробуждалось очарование и любовь. А она догадывалась, вернее — определенно знала, чувствовала, что нравится ему, и ей это приятно льстило и вселяло смутную надежду. К ней возвращалось что-то утраченное, как бы позабытое, но очень дорогое, оживали чувства. И ей хотелось признаться ему, что душа ее, как будто на время окаменелая, замороженная, начала оттаивать благодаря их встрече, что с ним ей легко, что он такой прямой, открытый и честный, перед которым душа сама распахивается. Ей хотелось сказать ему много лестных, ласковых, нежных слов, но вместо этого она наполнила рюмки коньяком и неторопливо, с паузами произнесла:
— За свою жизнь я встречала разных людей, хороших, порядочных и плохих, лживых себялюбцев. Вы — человек особенный. Сердце мне подсказывает, а я ему доверяю. Вы — личность. Я часто думала о вас и, признаюсь, втайне ждала вашего звонка. Я рада, что мы встретились. Я хочу выпить за вас, за то, чтобы эта встреча была не последней.
Она выпила до дна и, приблизившись к нему, решительно преодолев робость и смущение, сказала:
— Разрешите вас поцеловать.
От неожиданности он оторопел, и лицо его запылало огнем. Она стремительно чмокнула его в щеку влажными горячими губами и опустилась на стул, то ли от смущения, то ли от блаженства зажмурила глаза. А он уставился на нее ошалелым взглядом и тихо выдавил из себя:
— У меня нет слов. Спасибо, дорогая.
Лицо его растаяло в улыбке, искренней, открытой и доверчивой. Он весь светился несказанным счастьем и в самом деле не находил слов — он просто любовался ею. Он был весь перед нею со своими чувствами и настежь распахнутой душой, в которой расцветала любовь. Таня это видела, понимала и радовалась. Она ощущала потребность говорить, заполнить словами вдруг образовавшуюся необычную паузу. И она сказала:
— Наверно, большое счастье, когда два человека думают одинаково и смотрят одними глазами на одни и те же события. Это, наверно, и есть духовная гармония.
— Да, да, именно гармония, единение душ, — волнуясь, согласился он, не сводя с нее взгляда.
Прощаясь, они долго стояли в прихожей, наказывая друг другу не забывать, звонить, восторгаясь состоявшейся встречей и приятно проведенным вечером. Ему не хотелось отпускать ее руку, которая уютно покоилась в его сильной лапище. Наконец, преодолев смущение, он повторил ее же вопрос:
— Можно вас поцеловать?
В ответ она пылко поцеловала его в губы.
Глава седьмая

1
Таня вошла в почти заполненный зал суда и нашла для себя свободное местечко в заднем ряду. Она волновалась. За свою жизнь она впервые оказалась в этом непривлекательном заведении, правда, по своей воле в качестве любопытствующего зрителя, который вообще-то составлял половину присутствующих в зале. Вели себя они, к ее удивлению, непринужденно: толпились в проходе, входили и выходили, оживленно разговаривали. Во всяком случае, Таня не почувствовала той сдержанной напряженности, которую поначалу представляла себе. Среди всей этой разношерстной публики преобладали мужчины, и Таня, внимательно всматриваясь в них, пыталась обнаружить ту «харю-образину», о которой говорил ей Силин, — неразоблаченного соучастника подсудимого, но ничего подобного не находила. Накануне ей позвонил Константин Харитонович и, выполняя ее же просьбу, сообщил время начала процесса.
На скамье подсудимых было двое — Макс Полозов и Наташа-Дива Голопупенко. Полозов, чернобровый, плечистый, держался спокойно и невозмутимо. Он даже с каким-то вызовом смотрел в зал ироническим взглядом человека, уверенного в своей неуязвимости. Наташа, напротив, была подавлена, напряжена и не смотрела в зал. Издали Таня пыталась рассмотреть ее лицо, но оно ей виделось серым и невыразительным. И вот команда: «Встать! Суд идет!», — и зал собранно подтянулся и насторожился. Силин в сопровождении двух заседателей — щупленького рыжеусого мужчины и полной, среднего роста женщины, — огромный, монументальный в черной мантии торжественно-деловито занял председательский «трон».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62