Как ни странно, свидетели ее трагедии, ее подруги по несчастью, вместо того, чтобы одним лишь напоминанием о себе испортить ей настроение, всегда поднимали его. Вот и сейчас пришло письмо: «Привет, дорогая! Думаю, ты уже в полете. Ну и правильно, нечего киснуть в клинике. Русаков, конечно, душка, с ним так приятно и мило беседовать, но все равно он в Москве, а Москва тебе сейчас противопоказана. Я понимаю, столько всего уже сказано, столько высказано мнений, но меня до сих пор не покидает чувство, словно нас всех разыграли… Страшно разыграли. И женщину эту, которая, как оказалось, вообще ни при чем, испугали до полусмерти. Между прочим, мы с ней изредка перезваниваемся, она на самом деле очень славная и добрая. Я не собираюсь просить у нее прощения, но где-то внутри себя, в самой глубине, на самом дне своей ожившей души (извини за высокий слог, я раньше никогда не писала писем) я чувствую свою вину, ведь она-то оказалась крайней. Вот бы узнать имя той стервы, что позвонила следователю и сообщила об этих книгах… Думаю, ее-то и надо искать.
Послушай, не хочу портить тебе настроение, но и не рассказать не могу – я видела их… Видела, и мне показалось, что он несчастлив. Думаю, он по-прежнему любит только тебя. Жаль, что ты у нас такая мягкая и не могла в свое время встретиться с ней – лицом к лицу – и все выяснить. Неужели она обманывала тебя с самого начала? Знаешь, я набралась храбрости и встретилась с этим режиссером…»

Глава 2
2 июня

Она пришла однажды вечером. Шел дождь, девушка, стоящая на пороге, вся вымокла и была похожа на нахохлившегося воробья. И вместе с тем в ее глазах читались такая боль, такое отчаяние, что вот так просто захлопнуть перед ее лицом дверь или тем более нагрубить ей было невозможно. Надо быть зверем, чтобы причинить ей еще боль, или недочеловеком, чтобы не понять, что с ней случилась беда. Она была прилично одета, а потому не походила на тех попрошаек, что слоняются время от времени по подъездам в надежде разжалобить жильцов и раскрутить их на червонец-другой. Все в ней говорило, что сделана она из тонкого и потому рвущегося от малейшего прикосновения материала. Именно таким людям и достается шишек в этой жизни больше всего… Так, во всяком случае, подумала Лена, когда впервые увидела на пороге своей квартиры Ольгу.
– Что-нибудь случилось? – спросила Лена, соображая, не опасно ли впускать в дом незнакомку. – Вам позвонить или вызвать «Скорую»?
– Нет, мне не нужно никуда звонить, да и «Скорая» мне не нужна. У меня к вам просьба. Понимаю, что вам она покажется очень странной, но я сейчас нахожусь в таком состоянии, что вряд ли смогу адекватно воспринимать все, что происходит со мной, да и вокруг… Я звонила вашим соседям, но мне не открыли, да и расположение окон у них не совсем такое, как мне хотелось бы… Вы не подумайте, я не сумасшедшая, да и деньги у меня есть, чтобы осуществить задуманное. Осталось только получить ваше согласие, и все…
У нее зуб на зуб не попадал, мокрый розовый подбородок трясся. Огромные зеленые глаза смотрели куда-то в пространство, мимо Лены.
– Входите, – пригласила ее Лена и взяла за руку, которая оказалась ледяной. – Ну же!
Она вошла, буквально содрогаясь всем телом, Лена едва сдержалась, чтобы не опустить ей на дергающиеся плечи руки, чтобы как-то успокоить их.
– Да что, наконец, случилось?
– Ничего. Обычное дело. Его окна расположены как раз напротив ваших. Он бросил меня, а я вот никак не могу его забыть… Я просто с ума схожу… – И она разрыдалась, бросившись Лене на грудь, как если бы та была ее близкой подругой. Она так отчаянно рыдала, так всхлипывала, что Лена не выдержала и прижала ее к своей груди. Все понятно – девушка была влюблена в режиссера, Матвея Собакина, жившего в доме напротив. Невысокий, грубо скроенный, с манерами кондового плебея и взглядом волкодава, Собакин тем не менее олицетворял собой самого что ни на есть настоящего мужчину, и женщины просто висли на нем, не обращая внимание на то, что Матвей был женат и что его хронически беременная анемичная жена практически всегда находится где-то рядом…
– Вы хотите увидеть его? – догадалась Лена.
– Я хочу снять у вас комнату. Хотя бы на время. За любые деньги. Могу даже убирать квартиру, но только разрешите мне пожить здесь, понаблюдать за его окнами. Понимаете, я могла бы придумать какую-нибудь более серьезную причину, заставившую меня снять у вас комнату, но не вижу в этом смысла. Разве что вы тоже в него влюблены… Тогда я буду выглядеть полной идиоткой…
– Нет, я не влюблена в Собакина, – Лена решила все-таки озвучить святую для девушки фамилию. – Что касается комнаты, то мне надо подумать, а пока проходите и согрейтесь. Вы же можете заболеть. Как вас зовут?
– Ольга. – Она кивнула головой, соглашаясь с Леной. – Да, конечно, вам обязательно надо подумать, а вот что делать мне? Дома я снова буду искать пятый угол. Хотя, нет, домой я, конечно, все равно не пойду, вот так и буду стоять возле дома и смотреть на его окна. Если вы когда-нибудь любили, то поймете меня и мне не придется объяснять вам все то, что я испытываю сейчас. Не могу сказать, что я мазохистка, я довольно эгоистичный человек и не люблю боль в любом ее виде, даже если причиняю ее себе сама, неосознанно, но в какой-то мере все равно иду на эти мучения – вы не поверите, но мне нравится даже мокнуть под дождем, глядя на его дом, на крыльцо подъезда в ожидании, когда же наконец появится он сам.
– Ольга, я не могу вам ничего обещать, поскольку мне необходимо подумать прежде, чем я дам вам ответ, но пока что вы можете побыть у меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9