Какой кросс мы выдали! Куда там Валерию Борзову! Отсиделись в гумне за деревней. Все боялись домой возвращаться, думали: а вдруг приметили нас фрицы. А ведь дома и корзинки со жратвой были собраны в дорогу.
К вечеру потихоньку огородами пришли в дом к Телю, а там немцы. Ну, угодили! Дядя Коля в кухне стоял, а рядом офицер. Как сейчас помню, держал он в одной руке бутылку. С вином, наверное, а в другой - тарелку с горячей картошкой. Пар от нее шел. Мы, как немца увидели, с порога назад. А отец возьми и крикни: "Тельман, сынок!" - Маричев закурил папиросу, глубоко затянулся. - Мы бы удрали, да наткнулись в сенях на солдата.
Привел он нас в горницу, поставил посередине. А офицер расхаживает по горенке. За половики чепляет. Лицом-то добрый, улыбается. И шпарит по-русски. "Вы, - говорит, - мальчики или зайчики?" Шкура! "Зачем, говорит, - так быстро бегаете, боитесь немецкого офицера?"
Мы стоим сопим. Ну прямо как во сне! Свалился этот шпендрик на нашу голову! Хоть и ждали, а все же поверить было трудно.
Дядя Коля тут же стоит. Бледнющий - лица на нем нет. А немец говорит: "Кого это из вас Тельманом зовут? Или мне послышалось?" Дядя Коля тихо отвечает: "Послышалось, господин офицер. Сынка моего Тишей звать". Быстро он, однако, его в господина произвел.
Офицер как захохочет! Чего уж ему смешно стало? Пальцем показал на Теля: "Этот? - И спрашивает: - Как зовут тебя, мальчик? Тишей?" А Тель как зыркнул на отца, ровно волчонок, и отрезал: "Тельман!" - Маричев вздохнул тяжело и задумчиво сказал: - Нас ведь, товарищ начальник, весной в комсомол приняли!
Ну и понесло офицера. Чего он только не говорил! И о том, что Тельман - имя плохое, не русское и не немецкое. Что это и не имя совсем. Да все с улыбочкой. Я стою, смотрю на стол, где картошка дымится, - жрать охота! Думаю, черт лысый, картошка остынет, отпустил бы поскорей. Шиша с два! Спрашивает он дядю Колю: "Поп у вас в деревне есть?" Тот кивает, есть, мол. Отец Никифор. "Вот, - говорит, - по русскому обычаю мы и перекрестим вашего сынка в Тишу. Нельзя, чтобы с таким именем мальчишка жил". Так, дескать, зовут врага всех немцев и русских.
А Тель возьми да брякни: "Я в церкви не крестился".
А я-то знаю, что в церкви крестили его родители. Нас, деревенских, почти всех в те годы крестили. Мне мать рассказывала. Офицер смеется пуще прежнего: "Ну вот и хорошо. Будешь крещеным". А Тель знай твердит: не буду да не буду. Тельман я.
Офицер посмотрел на свою остывшую картошку и уже зло говорит дяде Коле: "Не должно быть мальчика с таким именем. Это непорядок. Вас я накажу особо за то, что его так назвали, но вдвойне накажу, если вы сынка но перекрестите в Тишу, - и повторил, скосорылившись: - Мальчика с таким именем быть не должно! - Отчеканил и посмотрел на дядю Колю так, что у того руки затряслись. - Забирайте его и порите, пока не скажет: "Я Тиша"".
- Ох что было потом! Вспоминать неохота, - виновато улыбнувшись, сказал Маричев. - Завел дядя Коля в кладовку Теля. Сначала уговаривал: "Застрелит ведь немец и тебя и меня. Хорошо, - говорит, - этот еще добрый попался. Другой бы и чикаться не стал". Но Тель уперся. Ревет. Тогда дядя Коля сказал ему: "Сейчас пороть буду. Ты, сынок, кричи погромче". А меня вытурил. Ну да я все равно никуда не ушел. Во дворе на сеновал залез. Слышал возню в кладовке. Отец ему, видать, крепко поддал, а Тельман не пикнул.
- Ну а потом-то что? - спросил Игорь Васильевич. - Чем все кончилось? - Рассказ Маричева потряс его.
- Потом мы все-таки драпанули, - с удовлетворением ответил Маричев. Тель ночью, а я утром. Немцы вечером деревню прочесали, всех мужиков и мальчишек в церковь согнали и заперли на ночь. Видать, дюже боялись. А дядю Колю оставили. Понадобился он им зачем-то.
Посадили для начала всех нас на каменный пол, велели снять кепки, у кого были. Троих стриженых сразу забрали. Два красноармейца были. Попали в окружение. Бабы их переодели. А третий - Витя-китаец. Наш, зайцовский. С лужской тюрьмы пришел. Так и пропал с тех пор. Может, расстреляли...
Потом закрыли немцы двери. Часового поставили. Тот всю ночь постреливал с автомата да пел гнусавым голосом. Чтоб не заснуть, наверное. Вот и куковали мы в этой церквухе. Я так и остался без жратвы. Злой был страсть! Ну, думаю, выйти бы только - я им такую козу устрою!
Корнилов засмеялся. Столько злости и удальства было в словах Лехи Маричева, что он не удержался, спросил:
- Ну и устроили?
- Э-э! - весело отозвался Маричев. - Отлились волку овечьи слезы! Я ведь потом к партизанам попал. Ну да это все другой сказ. А уж раз вы про Тельмана интересуетесь, так я доскажу. Сидим мы в церкви, кукуем. Мне даже страшно стало. А тут еще поп с нами. Немцы и его заперли. Отца Никифора. Зажег он лампаду перед иконами, стал на колени, молится. На иконах святые будто живые. Глядят со всех сторон. Огонек у лампадки мечется. Да еще ветер на улице поднялся. И слышно, как на колокольне колокола позванивают. А отец Никифор антихриста на все корки разносит. Жуть. Тут один из мужиков ему говорит: "Ты бы, батя, не рвал душу, кончил бы причитать".
Поп и вправду молиться перестал, подошел к Телю, голову ему потрогал. "Крепись, - говорит, - свистулька". Принес откуда-то мокрую тряпку, положил ему на фингал, сел рядом. "Каяться, - спрашивает, - будешь?" Тель брыкается. А отец Никифор все пристает с покаянием. "Яблочки с церковного сада таскал? Покаялся бы. - И смеется. - Хороши яблочки? Ничего, свистулька. Не переживай. Сказано в Священном писании: "Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы"".
Вот ведь как наш поп сказанул тогда. Я до сих пор помню! Наверное, придумал. По ходу дела, - усмехнулся Маричев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49