В жизни каких только передряг не случается - можно и имя свое забыть, не только фамилию. Отчество ведь сын не сменил? Николаич ведь, Николаич!"
Эта мысль успокоила его и утвердила в решении узнать в справочном бюро адрес и послать ему письмо.
Ответ из адресного бюро пришел быстро: "Алексеев Тельман Николаевич проживает постоянно в городе Ленинграде, улица Профессора Попова, дом тридцать восемь, квартира четырнадцать".
13
Через несколько дней неожиданно приехал Гриша Мокригин.
"Что-то случилось, - испугался Николай Ильич, вглядываясь в хмурое лицо друга. - Ох, не ровен час, о продаже леса дознались?! Не собирался ведь он так скоро".
А Гриша болтал о разных лесхозовских мелочах и сплетнях как ни в чем не бывало, будто только ради этого и приехал. Но глаза смотрели тревожно. Так тревожно смотрели глаза, что Николай Ильич не выдержал и, сам заражаясь тревогой, спросил:
- Да не тяни ты, черт! Чего стряслось-то?
- Чего у нас может стрястись? Соскучал - вот и прикатил. Невмоготу мне. С утра до вечера только и слышишь: рубли, проценты, выполним перевыполним. Тошно. К тебе в лес приеду - душу отвожу. Будто снова народился. - Он подмигнул Зотову, вытащил из мешка бутылку водки. Но Николай Ильич чувствовал: неспокойно у друга на душе. Хорохорится для вида. Уж он-то Гришу знает - не первый год знакомы. "Ну да ладно, поиграйся, надоест - сам расскажешь", - подумал он. Достал из подпола грибков, поставил картошку варить.
Они сидели допозна, балагурили о том о сем. Вспомнили свою жизнь в колонии. Колония была строгого режима, магазин - один раз в месяц. Посылок ни Зотову, ни Мокригину никто не присылал. Бывало, раскурят одну на двоих самокрутку, сядут на поваленную сосну да размечтаются: "Эх, сюда бы картошечки горячей, рассыпушечки, да кусок хлеба..." - "Да шмат сала", подскажет кто-нибудь. А уж если совсем разойдутся, то и соленые грибы помянут. Это уж высший смак. Предел мечтаний. Домечтаются до спазм в желудке, пока не крикнет бригадир: "Кончай ночевать. На-ва-а-лись!"
Николай Ильич постепенно успокоился, а может, водка подействовала. Только решил: знать, и вправду ничего не приключилось. Мало ли чем Григорий был расстроен поначалу.
Когда они легли спать и Зотов задул лампу, Мокригин сказал мечтательно:
- Хорошо тут у тебя, Коля, ей-богу, хорошо. Так сердце успокаивается. А ты Зайдово вспомнил! Картинки увидел! Да разве ты жил в Зайцеве в таком спокое?
Николай Ильич вдруг спохватился: "Что же это я про Тельмана Грише ничего не сказал? Вот ведь гусь! Все думаю, дай скажу, дай скажу, а не сказал".
Сказать-то хотел, сразу хотел сказать, едва Григорий порог переступил, да медлил. Словно кто останавливал его.
Николай Ильич поворочался на кровати и, наконец решившись, сказал:
- Гриша, а ведь те картинки, ну что в журнале я тебе показывал, - их Тельман рисовал. Сын.
Мокригин молчал.
- Ты слышь, Григорий? - позвал Николай Ильич.
- Слышу, - как-то отрешенно ответил Мокригин. - Сыскался, значит.
- Вот ведь как жизнь-то распорядилась, - сказал задумчиво Николай Ильич. - Я думал, загинул он. С войны ведь, с сорок первого, ни одной весточки не было, а он в художники вышел. Недаром мальчонкой рисовать любил. Только фамилия у него другая, Гриша. Не Зотов он.
Гриша вдруг расхохотался.
- Да с чего ты, старик, взял, что это твой сын? Мало ли Тельманов на свете. И почудней имена есть! А ты заладил: сын, сын! Рассусоливаешь мне про него...
Николаю Ильичу было обидно слушать Гришин смех. Он сказал:
- Мой это Тельман, Гриша. Портретик там есть. Точно мой. Да и написано: Тельман Николаевич. Только Алексеев. Материну фамилию взял. Может, чего случилось? Пятнадцать ему было, когда с пленными солдатами от немцев бежал. - Зотов тяжело вздохнул. Воспоминания его одолевали. Горькие старческие воспоминания. Он долго ворочался, потом снова заговорил: - Вот что мне интересно - женат он или нет? Да уж конечно! - сам же себе ответил Зотов. - Сорок пять в нонешнем мае будет. Дак ведь я, Григорий, наверняка дед! - оживился он. - Дед я, Григорий. А может быть, и прадед даже. А что? Ежели он, как и я, в девятнадцать поженился. Тельман-то у нас с Василисой рано появился, ой как рано. Ой, гуси-лебеди, прадед! Слышь, Гриша? Прадед.
Мокригин молчал.
- Я, Гриша, решил написать ему и адрес уже разузнал. Что старое вспоминать? Шить-то всего ничего осталось. Заснешь когда-нито и не проснешься.
- Забыл, значит, ты все обиды, забыл, как тебя из-за сына твоего, щенка, фрицы чуть в расход не пустили? - неожиданно зло рявкнул Мокригин. - Он от тебя убег, на смерть оставил, а ты... Он тридцать лет о себе знать не давал! Сам ведь мне столько раз плакался. Ты что думаешь, не знал он, что папаша у него по тюрьмам да колониям восемь лет от звонка до звонка отышачил? Держи карман шире! Как миленький знал. Уж он-то в Зайцово твое распроклятое не раз, видать, съездил. И не хотел бы, дак землячки твои все ему рассказали. В лучшем виде.
"Чего он так злится? - удивился Николай Ильич. - Чудак человек!"
Словно спохватившись, Мокригин смолк. Потом сказал уже спокойно:
- Я, Коля, тебе и вчера говорил: выбрось из головы эти фокусы-покусы. Деревенька моя - ах, ах!.. Сынок теперь сыскался... Прожил полжизни без земляков и без сына - и еще проживешь. Без друга - никогда. Нет жизни без верного кореша. Нет опоры. А землячки, детки - фить, разлетелись в разные стороны, кричи - охрипнешь!
Он заворочался в кровати так, что пружины застонали. Достал со стула папиросы. Закурил.
- Я вот, Коля, в детдоме вырос. А где родился - не знаю. И не интересуюсь. Без роду, Коля, я и без племени. Сколько себя помню - все с места на место кочевал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49