Бомжи наконец заговорят.— Кемарнул! — недовольно бросил бомж. — Ширанулся втихую.— Чего тебе?— Политическая тактика необоснованных обещаний. Восемь букв. Четвертая «у». Что за слово?— Спроси у Генерала.Сам военный мирно похрапывал на матрасе рядом с Фризе. Иногда храп сменялся жалобным, как у ребенка, стоном.— Не знаешь, — с удовлетворением объявил Колизей. — Тогда вопросец попроще: опера Верди из восьми букв. Пятая — «с».— Охота тебе глаза портить. — Фризе перевернулся на другой бок и на несколько секунд задержал дыхание. Каждое движение на старом полусгнившем матрасе вызывало неудержимый всплеск тошнотворных запахов, которые накапливались в слежавшихся слоях побуревшей ваты. Наверное, этот матрас послужил не одному бездомному скитальцу.Моментами Фризе казалось, что все это ему снится: вонючий трухлявый матрас, на котором он лежит, недельная щетина на лице — рука непроизвольно потянулась к ней, и ему стоило большого труда оставить в покое непривычные заросли. Горячечным бредом казались пустые, состоящие чаще всего из одних междометий и мата разговоры с «коллегами». Николай Тарасович и Генерал казались в сравнении с остальными бомжами златоустами. Иногда, опустошив бутылку непонятного вина — «красноты» или «блондиночки», — кто-нибудь из бомжей пускался в воспоминания о «той», далекой и обязательно прекрасной жизни, в которой у рассказчика была жена, дети и, главное, крыша над головой.Прислушиваясь сквозь дремоту к таким рассказам, Владимир терял чувство реальности. Незаметно для себя он начинал думать, что прошлая жизнь не что иное, как сон. Его большая квартира, начиненная современной, вечно подмаргивающей техникой, шикарная ванная комната, белый новенький «БМВ» — все это обрывки несбывшихся снов, когда-то приснившихся ему. А знакомые девушки воспринимались сейчас как призрачные и недоступные видения со страниц «Плейбоя».Он пытался вызвать образ своей последней подруги, малышки, которую наградил прозвищем Дюймовочка. С трудом, но ему это удалось сделать. Дюймовочка, молоденькая следовательница из прокуратуры, предстала перед Фризе в его просторной, оборудованной самыми современными прибамбасами ванной комнате. Там лилась горячая вода, стояли флаконы с душистыми шампунями, а здесь поднимались тошнотворные миазмы от проклятого матраса. Это было невыносимо.Владимир усилием воли отгонял видение. Наверное, он непроизвольно застонал, потому что Николай Тарасович спросил:— Клопики кусаются?Спросил равнодушно, просто из желания начать разговор. С таким же равнодушием, заметив, что товарищ по несчастью приготовился отдать Богу душу, Колизей спросил бы: «Помираешь?»Здесь никто никого не жалел. Никто никому не сочувствовал. Бомжи не были ни злыми, ни добрыми. Через полгода-год обитания на чердаках и в подвалах они начисто лишались самых простых человеческих чувств. Становились равнодушными к чужой — и своей тоже! — боли.Не дождавшись ответа, старик поинтересовался:— Знаешь анекдот про клопа и дистрофика?Анекдоты были вторым, после кроссвордов, увлечением старого бомжа. А история про клопа и дистрофика, которую Владимир слышал уже раз пять, его любимым анекдотом.— Лежит дистрофик на больничной койке, — начал Колизей, — и зовет: «Сестричка! Сестричка!»«Что, миленький?»«Клопик».«Кусает?»«Толкает».— Господи, — неожиданно подал голос Генерал, — чтоб тебя клопики поганые до костей обглодали! Осатанел!— Чуешь, Володька?! Услыхал! — удивился Колизей. — А прикидывается глухим. Зачем поминаешь имя Господа всуе, балабон?Но похоже, Генерал упрека не услышал. Он опять похрапывал. Или притворялся.Фризе повернулся на своем трухлявом матрасе и взглянул на Колизея. Тот пристроился на железных ступеньках ведущей к слуховому окну лестницы и, подставив мятую газету к носу, пытался осилить очередной кроссворд. Рассеянный свет августовского вечера с трудом проникал в узкое, похожее на амбразуру оконце. Владимир в который уже раз подивился тому, каким образом Колизей сохранил в свои годы зрение. А ему было не меньше восьмидесяти.Этот дед, большой любитель анекдотов про дистрофиков, и сам был похож на обтянутый желтоватой, нездоровой кожей скелет. Только лицо, как у всех профессиональных бомжей, было у него опухшее, с затекшими глазами-щелочками. Звали Колизея Николай Тарасович, а настоящей фамилии никто не знал.«Я такой старый, — сказал дед Владимиру при знакомстве, — что фамилию забыл. Зачем башку ерундой забивать? Мне же в ведомости на зарплату роспись ставить не надо».Но его глаза смотрели с такой неприкрытой хитрецой, что Фризе не сомневался — все-то он помнит и знает.Поначалу Владимир решил, что прозвищем старый бомж обязан своему имени: Коля — Колизей. Но ошибся.У Николая Тарасовича был кумир — Иосиф Сталин. С его портретом старик не расставался никогда. Перебираясь под давлением обстоятельств — милицейского патруля или омоновцев — на новую «квартиру», он никогда не забывал прихватить с собой и портрет усатого вождя. Аккуратно сворачивал портрет в трубочку, а кнопки совал в карман, чтобы на новом месте первым делом пришпилить его над своим лежбищем.— Большой человек, — говорил Николай Тарасович, разглаживая грязной, скрученной ревматизмом ладонью изрядно поистрепавшийся портрет. — Трижды Колизей науки! Форейтор мирового прогресса.— Этот форейтор первым делом погрузил бы нас с тобой в товарняк и отправил на Колыму, — пошутил Фризе, услышав оригинальный панегирик генералиссимусу.— Правильно рассуждаешь, Володька, — согласился Колизей. — Там нам и место. Скажи, что нет?А сейчас он, как ребенок, сердился на неподдающийся кроссворд:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68