Но они ведь все знают. Вслед за возбуждением наступило изнеможение, как после лихорадки. Она чувствовала, что ее сковывает усталость, она еле-еле могла пошевелить пальцами. Они все знали и обманывали ее.Она могла молчать, пусть они думают, что она так ничего и не знает. Могла снова сбежать, как сбежала раньше. Им это будет даже удобно, а она станет их соучастницей.Или же она могла сказать им все.Она снова посмотрела в зеркало. Такой она будет, если станет адмиралом, как тетка Херис Серрано. За последний час исчезли все ее сомнения, вся неуверенность. Она не могла назвать словами то, что видела теперь в этом лице, но верила глазам, которые смело смотрели прямо на нее.Интересно, отец все еще в оранжерее? Сколько прошло времени? Она очень удивилась, взглянув на часы. С тех пор, как она поднялась наверх, по местному времени прошло всего лишь полчаса. Она направилась в оранжерею, на этот раз собранная и подтянутая. Словно и не было замешательства и растерянности… Вот небольшой уступ в шестой ступеньке снизу, вот разболтанный гвоздик на ковровой рейке, а вот и трещинка в самой рейке. Она замечала каждую мелочь, каждый запах, каждый звук.Отец вместе с Бертолем и садовником склонились над ящиком с рассадой. Благодаря обострившимся, как никогда, чувствам она замечала все детали. Ярко-оранжевые и солнечно-желтые лепестки растений… С за-зубринками по краям листья похожи на кружева. Руки садовника на столе рядом с горшочками, под ногтями черная земля. Покрытая красными пятнами шея дяди. Белые морщины на лице отца, это он щурился, глядя на солнце. Пуговица на рукаве у Бертоля висит на одной нитке.Она переступила с ноги на ногу, и от соприкосновения подошв с плитками пола раздался громкий звук. Она сделала это специально.— Эсмайя… иди посмотри на новые гибриды. По-моему, они будут здорово смотреться в вазонах перед домом… Надеюсь, старик Себэстиан не слишком тебя утомил.— Нет, — ответила Эсмей. — Мне было с ним очень интересно. — Ей казалось, что голос у нее совершенно спокоен, но отец в недоумении поднял глаза:— Что-то случилось, Эсмей?— Мне нужно поговорить с тобой, отец, — сказала она так же спокойно. — Может, у тебя в кабинете?— Что-то серьезное? — спросил он, не двигаясь. Ее опять охватил приступ ярости.— Если считать семейную честь делом серьезным, — ответила она.У садовника дернулись руки, растения в горшках задрожали. Он потянулся к ящику с рассадой и что-то прошептал. Отец поднял подбородок, садовник схватил ящик и поспешно удалился через заднюю дверь оранжереи.— Хочешь, чтобы я тоже ушел? — спросил дядя, уверенный, что она ответит «нет».— Да, пожалуйста, — сказала она и попыталась вложить в этот ответ всю колкость, на какую была способна. Дядя вздрогнул, посмотрел на ее отца, потом снова на нее:— Эсмей, что…— Скоро узнаешь, — ответила Эсмей. — Но сейчас я хочу поговорить с отцом наедине.Бертоль покраснел, но вышел. Он еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.— Слушаю тебя, Эсмайя. Можно было обойтись без грубостей. — Но голос отца был усталым и, ей показалось, немного испуганным. Мышцы вокруг глаз и носа были напряжены, он побледнел так, что не загоревших морщин на лице почти не было видно. Если бы он был лошадью, то опустил бы уши и нервно подергивал хвостом. Он прекрасно мог догадаться, что у нее на уме. Интересно, догадался ли?Она подошла к нему и провела рукой по листьям одной из пальм.— Я говорила с Себом Короном… вернее, он говорил… и меня очень заинтересовало то, что он сказал.— Да? — Отец держался вызывающе.— Ты обманывал меня… Ты говорил, что все это просто дурные сны, что ничего на самом деле не было…На какое-то мгновение ей показалось, что он попробует сделать вид, будто не понимает ее, но вот щеки его внезапно порозовели, затем снова побледнели.— Мы делали это для твоей же пользы, Эсмайя. Именно такого ответа она и ждала.— Нет. Не для меня. Для семьи — да, возможно, но не для меня. — Голос не подвел ее, и она даже этому удивилась. Она уже решила, что все равно пойдет до конца, даже если голос сорвется, даже если она расплачется прямо перед ним, хотя не плакала перед отцом уже много лет. Почему он не должен видеть ее слез?— Не только для тебя, я согласен. — Он посмотрел на нее из-под густых бровей, теперь уже седых. — Ради других, пусть даже ценой твоих волнений…— Волнений? Это ты называешь волнениями? Тело вспомнило перенесенную боль, ту особую боль. Тогда она пыталась кричать, пыталась отпихнуть этого человека, пыталась укусить его. Сильные взрослые руки, закаленные войной, легко удерживали ее, она вся была тогда в синяках и царапинах.— Нет, я не имел в виду физические страдания, а то, что ты не могла тогда понять, что случилось. Ты не могла указать нам этого человека, Эсмайя, ты ведь его толком и не разглядела. И все говорили нам, что ты забудешь…Она почувствовала, как губы складываются в какое-то подобие оскала. По выражению отцовского лица она представила, на что сейчас была похожа.— Я помню его, — сказала она. — Я не знаю его имени, но я помню его.Отец покачал головой:— Ты не могла в то время рассказать все связно и подробно. Ты устала, была напугана, ты, возможно, даже не видела его лица. Теперь ты участвовала в настоящем сражении, ты знаешь, какая при этом бывает путаница и смятение…Он еще сомневается, он смеет сомневаться даже теперь, когда она говорит ему, что знает. В сознании яркой чередой пронеслись недавние события на «Дес-пайте». Смятение, путаница? Возможно. С точки зрения изложения фактов на суде — да, но она прекрасно видела лица всех, кого убила, и тех, кто пытался убить ее. И запомнит их навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144