Мы сделали на льду привал, затем тронулись дальше. Скафандр теперь причинял мне неудобства, разрегулировавшись, и у меня начали мерзнуть пальцы на правой ноге. И, несмотря на то, что по дороге я то и дело принимал горячие концентраты, а в вену мне через определенные промежутки впрыскивались стимулирующие средства, я начал испытывать усталость. Конечно, не такую сильную, как Большой Джонни. У него был измученный и голодный вид, и он передвигал ноги так тяжело, словно к ним было приковано по наковальне.
Он по-прежнему позволял себе и собаке съедать более чем скромные порции пищи, а мне выделял даже больше, чем себе.
А я по-прежнему совал то, что не мог съесть, в кармашек рукава и смотрел, как он мучается от голода. Но он был очень вынослив: он слабел от голода медленно, нехотя уступая пядь за пядью.
В ту ночь, когда мы лежали за построенной им из снега загородкой, защищавшей нас от ветра, он задал мне вопрос:
— Карл Паттон, интересно, каково это — путешествовать в пространстве между мирами?
— Как в одиночном заключении, — ответил я.
— Тебе по душе одиночество?
— Какая разница? Это моя работа.
— А что тебе нравится, Карл Паттон?
— Вино, женщины и песни, — ответил я. — Но, в крайнем случае, без песен можно и обойтись.
— Тебя ждет женщина?
— Женщины, — поправил я. — Но они не ждут меня.
— Кажется, ты немногое любишь, Карл Паттон. Тогда что же ты ненавидишь?
— Дураков, — сказал я.
— Так, значит, это дураки послали тебя сюда?
— Меня? Меня никто никуда не посылал. Я всегда отправляюсь туда, куда сам пожелаю.
— Тогда, значит, тебя привлекает свобода. Нашел ли ты ее здесь, в моем мире, Карл Паттон? — лицо его было похоже на скорбную маску или на выветренную скалу, но голос, казалось, насмехался надо мной.
— Ты понимаешь, что погибнешь здесь, или нет? — я не собирался говорить этого, но слова вырвались у меня сами собой. И тон их показался мне безжалостным.
Он взглянул на меня так же, как делал это всегда, прежде чем заговорить: как будто старался прочесть что-то, написанное у меня на лице.
— Человек должен когда-нибудь погибнуть, — сказал он.
— Тебе нечего делать здесь. Брось все это, возвращайся и забудь об этом всем.
— Но ведь и ты мог бы сделать то же самое, Карл Паттон.
— Я? Вернуться? — воскликнул я. — Ну, уж нет, благодарю. Я еще не закончил своих дел.
Он кивнул.
— Человек должен всегда доводить свои дела до конца. Иначе он ничем не будет отличаться от снежинки, гонимой ветром.
— Так ты, значит, думаешь, что это игра? — рявкнул я. — Состязание? Исполни или погибни, или, может быть, и то, и другое вместе, и пусть победит сильнейший?
— А с кем же мне состязаться, Карл Паттон? Разве мы с тобой не товарищи, идущие бок о бок?
— Мы чужие друг другу, — ответил я. — Ты ведь не знаешь меня, а я не знаю тебя. И перестань доискиваться причин, побуждающих меня делать то, что я делаю.
— Ты отправился в путь, чтобы спасти жизни беспомощных, потому что это твой долг.
— Да, мой, но не твой! Ведь ты-то не обязан сворачивать себе шею в этих горах! Ты спокойно можешь покинуть пределы этой фабрики льда и до конца своих дней дожить героем человечества, имея в своем распоряжении все, чего душа пожелает…
— То, чего бы я пожелал, никто не в силах мне дать.
— Должно быть, ты ненавидишь нас, — заметил я. — Ведь мы чужаки, которые явились сюда и погубили твой мир.
— Разве можно ненавидеть силы природы?
— Хорошо, тогда что же ты ненавидишь?
На какое-то мгновение мне показалось, что он не станет отвечать на этот вопрос. Но он произнес:
— Я ненавижу труса в своей душе. Голос, который нашептывает спасительные советы. Но если бы я бежал и тем самым спас свою плоть, каким бы духом потом жила она и освещалась?
— Если хочешь бежать — беги! — почти закричал я. — Ты проиграешь эти гонки, великан! Отступи, пока не поздно!
— Нет, я пойду дальше — пока смогу. Если мне повезет, то плоть моя погибнет раньше духа.
— Дух, дух, черт побери! У тебя просто мания самоубийства!
— Что ж, тогда я в неплохой компании, Карл Паттон.
Отвечать ему я не стал.
Во время следующего перехода мы преодолели стомильный рубеж. Мы перевалили еще через один хребет, который был гораздо выше предыдущего. Холод стоял по-настоящему арктический, а ветер был подобен летающему острию. Луна зашла и начало светать. Когда мы проходили милях в десяти от грузового отсека, локатор сообщил мне об этом. Все системы жизнеобеспечения работали нормально. Источников питания хватило бы еще на сотню лет. Если бы даже, в конце концов, я загнулся по дороге, шахтеры все равно проснулись бы — пусть через сто лет, но проснулись.
Джонни Гром являл собой теперь совсем уже печальную картину. Руки его потрескались и кровоточили, впалые щеки и растрескавшиеся бескровные губы были обморожены, кожа плотно обтянула кости. Двигался он теперь очень медленно, тяжело закутавшись в свой мех. Но он все же двигался. Я шел впереди, поддерживая темп. Пес был в еще более прискорбном состоянии, чем хозяин. Он тащился позади нас, и наши привалы, обычно, уходили у него целиком на то, чтобы нагнать нас. Мало-помалу, несмотря на все мои усилия, привалы становились все длиннее и длиннее, а переходы — все короче и короче.
И когда мы достигли высокогорного перевала, который, по словам верзилы, вел в пагубные места, называемые им Башнями Нанди, снова был полдень. Я дошел до конца перевала, по обеим сторонам которого возвышались стены из шероховатого льда, и принялся разглядывать панораму ледяных вершин, острых, как битые бутылки, и возвышавшихся тесными рядами, как акульи зубы. Они то повышались, то понижались, и плотные их ряды тянулись до самого горизонта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19