- Это, видите ли, уникальный случай, и не только в истории медицины, продолжал он все в той же дурашливо-сардонической манере, - я превосхожу уровень современной медицины. Профессор мне сообщил, что я обладаю железой, которая исчезла еще в эпоху плейстоцена, - эта железа была поначалу у всех млекопитающих, но впоследствии им пришлось от нее отказаться, так как она слишком усложняла жизнь. Еще бы не усложняла!..
В голосе у него звучало угрюмое отчаяние. Он распечатал новую коробку папирос и улегся на кровать, подогнув ноги, чтобы как-то на ней поместиться. - Целый день мне звонили, приглашали в клинику, чтобы сделать еще одно радиографическое обследование, и вот сейчас, вечером, звонил профессор с медицинского факультета, хочет еще раз осмотреть меня... Я не пошел. Какой смысл? Помочь они мне не могут. Хотя мой случай им любопытен, но мне-то что за дело до их любопытства. Мне говорят: ради прогресса науки. А мне плевать и на прогресс и на регресс их науки. Я хочу одного выздороветь! И вижу, что это невозможно...
- Откуда ты это взял?! - прервал я его. - Тебя только начали обследовать. Ты сам признаешь, что речь идет об уникальном случае. И может быть, не сегодня завтра тебе подыщут лекарство.
- Что касается меня, то коль скоро его не нашли до сих пор, то могут и не искать. С ростом два метра восемь сантиметров мне уж не быть нормальным человеком... Но это у меня сейчас такой рост. А если они пришлют свое лекарство завтра утром, я уже буду два метра пятнадцать. Нет, лекарство меня не интересует. Не интересует потому, что я никогда уже не смогу гулять с Ленорой по улицам!
Он расплакался. Зажав в зубах папиросу, он плакал по-настоящему: глаза наполнились слезами, потом слезы хлынули потоком, и вот уже все лицо у него мокрое от слез.
- Ты же знаешь, всю неделю я не вставал с кровати, и за эту неделю произошло то, чего я не могу понять, с чем не хочу смириться: я перестал быть человеком, мне на веки вечные зака-зано появляться вместе с любимой девушкой, я не могу выйти с ней на улицу, не превратив ее во всеобщее посмешище... На первый взгляд ничего страшного - ни катастрофы, ни смерти, и все-таки мы расстаемся, расстаемся потому, что другого выхода нет... Ужасно! Мне так жутко!..
Я чувствовал, что ничем его не утешишь, и молчал, стараясь не глядеть на него. Очевидно устыдившись собственной слабости, Кукоа-неш вдруг рассмеялся сквозь слезы и захрустел пальцами. Мне показалось, что смех у него изменился, что звучит он как-то необычно и похож скорее на скрип деревьев, когда их раскачивает сильный ветер. Я продолжал молчать, предчувствия у меня были самые мрачные.
- Но все-таки смешнее всего история с газетчиками, - сказал с улыбкой Кукоанеш. - Поначалу я рассердился на профессора за то, что он им все рассказал. Но теперь не сержусь. Каждому свое ремесло, кому как положил Господь. Ведь и репортер - человек и тоже должен добывать свой хлеб, как и мы, инженеры. Но уж очень смешно они ко мне прорвались. Знаешь, они хотели во что бы то ни стало меня измерить...
На самом деле происшествие не было уж таким смешным, как говорил Кукоанеш. Прознав о его необыкновенной макронтропии, газетчики подстерегали Кукоанеша и на факультете и в клинике, торопясь сфотографировать, а врачи, как могли, загораживали его. Но в один прекрасный день двум репортерам удалось проникнуть в квартиру Кукоанеша. Они назвались ассистентами профессора, сказали, что принесли
последние данные радиографического обследования, и успели его сфотографировать. Разумеется, у Кукоанеша достало сил на то, чтобы отобрать фотоаппараты и спустить наглецов с лестницы.
- А теперь я думаю, что поступил дурно. Они люди подневольные, а я вытащил у них изо рта кусок хлеба. Но я возмещу им убытки, пошлю в редакцию деньги. Мне теперь все равно с ними делать нечего...
Ему и в самом деле с деньгами делать было нечего. Он ничего не ел и голода почти не чувствовал. Выпив чашку чаю, был сыт целый день. Что же касается одежды, то заниматься ею было бесполезно, потому что в конце недели она непременно становилась мала. Он решил заказать себе что-то вроде огромного халата, и его сшил сосед-портной, но и в этот халат Кукоанеш влезал уже с трудом. Входить к нему в спальню могли только Ленора, я и профессор... Заметив, что он волнуется, я понял, что вот-вот должна прийти его невеста, простился и ушел.
На следующий вечер любопытных было куда меньше. Дождь лил как из ведра, но все-таки несколько репортеров, омываемых потоками воды, стояли на посту. Кукоанеш был спокойнее, чем накануне, он сидел поперек кровати и курил.
- Ну, - спросил я, - как ты себя чувствуешь?
- Что ты сказал? Говори громче... Мне кажется, я стал хуже слышать...
- Я спрашиваю, как ты себя чувствуешь, - повторил я, приближаясь к нему и возвышая голос.
- Неплохо. Два метра двадцать три сантиметра. Но это было довольно давно. Больше я рост не мерил... - И, помолчав, тихо добавил: - Со мной все кончено, дружище.
Говорил он в общем спокойно, но было видно, что спокойствие обходится ему недешево. В лице его что-то изменилось. Я не мог сказать, что именно, лицо было по-прежнему пропорциональным. В нем самом что-то менялось, он уже был не он. Я вгляделся в него, и мне показалось, будто я смотрю через увеличительное стекло, а он в точности такой, каким я знал его много лет подряд, и все-таки это не он.
- Ты что-то сказал? - спросил он внезапно. - Прошу тебя, говори громче. Мне кажется, я слышу все хуже и хуже...
- Что сказал доктор?
Мой приятель сперва посмотрел на меня с удивлением, а потом горько расхохотался:
- Что я должен лечь к нему в клинику!
- Неплохая идея, - сказал я без особой убежденности, - будешь все время под наблюдением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9