он угрюмо усмехнулся и ответил, что, должно быть, так обстоят дела не у него одного. Но жене он не решился сказать о том, что сделал, и весь вечер просидел молча, даже не проглядел счета, рано лег в постель и проворочался полночи без сна. Заснуть ему удалось только после того, как он пообещал себе взять дом из рук маклера; однако утром он устало поплелся в контору, не сделав этого. Не к спеху, подумал он с горечью; успеется и через месяц.
Он даже испугался, когда от маклера явился мальчик с запиской, сообщавшей, что приходил покупатель, который осматривал дом еще осенью, и, справившись, не продается ли дом, изъявил готовность уплатить его стоимость, какой она была на день осмотра. Оттягивая время, Лэфем стал гадать, кто бы это мог быть, и решил, что не иначе кто-то, кто побывал в доме вместе с архитектором, и это ему не понравилось; но, понимая, что маклеру надо так или иначе ответить, он написал, что ответ даст завтра.
Теперь, когда дошло до дела, ему казалось, что он не в силах расстаться с домом. Столько он вложил в него надежд — для себя и для детей, — что при мысли о продаже он чувствовал себя больным. Он не мог работать, измученный бессонной ночью и необходимостью что-то решить, рано ушел из конторы и отправился взглянуть на дом, чтобы там прийти к какому-то решению.
Фонари, длинной цепью тянувшиеся вдоль красивейшей в городе улицы к закату, горели в его свете; чувствуя в горле комок, Лэфем остановился перед своим домом и смотрел на них. Они были не просто частью пейзажа; они были частью его славы, его успеха, его жизненной удачи, которая теперь уходила из его беспомощных рук. Он стиснул зубы, на глаза навернулись слезы, и свет фонарей расплывался на красном фоне заката. Он посмотрел, как часто это делал, на окна дома, аккуратно затянутые на зиму белым холстом, и вспомнил вечер, когда он стоял перед домом вместе с Айрин, и она сказала, что никогда не будет в нем жить, а он старался ее подбодрить. Он был убежден, что такого красивого фасада нет на всей улице. После стольких долгих бесед с архитектором он стал, почти так же как тот, глубоко и нежно ощущать законченную простоту всего дома, изящество деталей. Он был для него тем же, чем дивная гармония для неискушенного уха; он видел отличие его чудесной простоты от крикливой претенциозности многих изукрашенных фасадов, которые показал ему для сравнения Сеймур на улицах Бэк-Бэй. Сейчас, погруженный в мрачное уныние, он пытался вспомнить, в каком итальянском городе Сеймуру впервые пришла мысль именно так использовать кирпич.
Он отпер временно навешенную дверь ключом, который всегда носил при себе, чтобы приходить и уходить, когда вздумается, и вошел в дом, темный и холодный, точно он вобрал в свои стены стужу всей зимы: казалось, будто работы в нем остановлены тысячу лет назад. Запах некрашеного дерева и чистой, твердой штукатурки там, где ее не тронула отделка, мешался с запахом краски и металла, которыми Сеймур неудачно попробовал осуществить свои весьма смелые идеи по части отделки. Но прежде всего Лэфем различил запах своей собственной краски, которая очень заинтересовала архитектора, когда он однажды показал ему ее у себя в конторе. Он попросил тогда Лэфема разрешения попробовать сорт «Персис» для какой-то особенной отделки комнаты миссис Лэфем. Если она окажется удачной, они скажут ей в виде сюрприза, что это за краска.
Лэфем взглянул на эркер в гостиной, где он сидел с дочерьми на козлах, когда впервые появился Кори; потом обошел дом от чердака до подвала при слабом свете, пробивавшемся сквозь холщовые шторы. Полы были усеяны стружкой и щепками, оставшимися после столяров; в музыкальном салоне из них намело длинные холмики, потому что через прореху в холсте задувал ветер. Лэфем попытался заколоть прореху булавкой, но не сумел и стал глядеть из окна на воду. Льда на реке уже не было, вода стояла низко, отражая алый закат. В низине Кеймбриджа печально желтели сырые луга, обнажившиеся после долгого сна под снегом; холмы, безлистые деревья, шпили и крыши высились черными силуэтами, точно на картине французских художников.
Лэфему непременно захотелось опробовать камин в музыкальном салоне; внизу, в столовой, и наверху, в комнатах дочерей, уже пробовали топить, но здесь камин оставался девственно чист. Он набрал стружек и щепок, поджег их, и, когда пламя запрыгало над ними, придвинул к камину оказавшийся в комнате ящик из-под гвоздей и уселся перед огнем. Все шло как нельзя лучше — камин был отличный; взглянув через прореху в холсте на улицу, Лэфем мысленно послал к черту покупателя, кто бы он ни был; и поклялся, что не продаст дом, пока у него есть хоть один доллар. Он сказал себе, что еще выпутается; ему вдруг пришло в голову, что, если бы удалось достать денег и откупить фабрику красок в Западной Виргинии, все было бы в порядке и все — в его руках. Он хлопнул себя по бедрам, удивляясь, как не подумал об этом раньше; потом закурил сигару и уселся обдумывать свой новый план.
Он не услышал, как по лестнице кто-то подымается, тяжело топая; он курил у камина, сидя спиной к двери, и вошедшему полисмену пришлось его окликнуть:
— Эй! Что вы тут делаете?
— А вам-то что? — ответил Лэфем, оборачиваясь.
— Сейчас я покажу, что, — сказал полисмен, приближаясь, но остановился, узнав его. — Да это вы, полковник Лэфем! А я думал, сюда забрался бродяга.
— Не хотите ли сигару? — гостеприимно сказал Лэфем. — Жаль, нет другого ящика.
Полисмен сигару взял.
— Выкурю на улице. Я только что вышел на дежурство, задерживаться не могу. Решили опробовать камин?
— Да, хотел проверить тягу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108