„Что такое зять? Керосиновая лампа. Когда она начнет коптить, следи за стеклом", -думал он. Ибо знал, что хрупкое стекло души Сарры окружало дымное пламя души Мильтона.
Мильтон лежал в гамаке на веранде и размышлял о том, как изменить свою жизнь. Если он начнет специализироваться в какой-нибудь области, скажем, в зубоврачебном деле, то со временем он сможет занять видное место в этой области и тогда всю жизнь будет рвать зубы. Или в ветеринарии — и тогда до конца своих дней он будет осматривать скот на бесчисленных ранчо! Может ли он примириться с такой жизнью? Но и тратить свою энергию на мелочи — совсем неразумно. Наш век — век специализации… Он больше не будет валяться на мягких диванах своего тестя, не будет предаваться праздности, убаюканный любовью Сарры. Если Мендель, водопроводчик, смог изобрести машину, которая содержит дом в чистоте, то почему он, доктор, не может придумать какой-либо препарат, сохраняющий человеческое здоровье?
Эта мысль вспыхнула в его уме, как искра под колесом железнодорожного вагона. Он уже видел в своем воображении, как он находит такое медицинское средство, которое решает вопрос о всех известных людям болезнях и, таким образом, оздоровит жизнь семьи и общества. Ему чудилась международная медицинская выставка, где его средство получает патент, где ученые всего мира интересуются его трудами и восхваляют автора — Мильтона Шпица!
Но понимала ли его Сарра? Могла ли она понять и оценить эту великую идею, заключенную в его мозгу? Нисколько! Она постепенно ушла из сферы его жизни, интересовалась только ребенком, лепетала с ним по-детски, как полоумная, и часто, когда они по вечерам гуляли вместе, по сельской дороге, глядя на беспредельное, озаренное звездами небо, она вдруг восклицала: „А знаешь, Мильтон, у нашего Соломона режутся зубки!". И тогда Мильтон, вечно занятый мучивший его мыслью об универсальном средстве, как бы очнувшись, отвечал: „Убавь ему молока". — и в мрачном молчании шел дальше.
Неужели к этому свелись ее мечты об идеальных отношениях между мужем и женой? Ведь она всю жизнь чувствовала, что живет за тюремными стенами и мечтала о том дне, когда станет свободной. Неужели эта свобода — только другой вид рабства? Ее жизнь уже и теперь была лишь частью жизни ее ребенка. Все ее мысли и разговоры были только о нем. Он будет играть на рояле, он поедет учиться в Париж, он изумит весь мир, когда вырастет…
— Глупости, — говорил Мильтон. — Неужели мы должны жить только для ребенка?
Он почему-то всегда раздражался, когда видел как она особенно нежно прижимала к сердцу ребенка.
— Мильтон, если тебе здесь надоело, то почему тебе не проехаться куда-нибудь?
— Чтобы потом вернуться к тому, от чего уехал?
— А неужели ты хотел бы уехать… на… всегда? — с трудом выговорила Сарра.
Они были одни. Зельда унесла ребенка спать. Небо на западе потускнело, окрасившись желтоватым светом, предшествовавшим сумеркам. Длинные пальцы теней протянулись по лужайке, — первые вестники наступающей ночи, начинавшей окутывать ярко раскрашенные коттеджи Маранца и Мильтона Шпица. В сумерках будет легче поговорить по душам. Темнота легла нежными тенями на их лица; яснее обозначились на них грустные мысли, скрадывавшиеся солнечным светом.
— Скажи мне откровенно, Мильтон, тебе просто надоела семейная жизнь, и ты хочешь избавиться от нее?
— К чему этот вопрос? Когда мне надоест, я так и скажу тебе прямо и откровенно.
Сарра придвинулась ближе и взяла его за руку.
— Но скажи мне, пожалуйста, Мильтон, думаешь ли ты еще обо мне хоть немного?… Почему ты так изменился?
Слезы блестели в ее больших черных глазах. Мильтон склонил голову. Как может он причинять такие страдания той, которую он так любит? Неужели он в самом деле изменился?
— Ты не понимаешь меня, Сарра. Я просто немного устал от этой приятной, тихой жизни, от всей этой семейной обстановки. Она потеряла для меня свою прелесть. И я должен уехать…
Он взял ее руку и привлек к себе. Она не сопротивлялась и только тихонько всхлипывала.
— Сарра, прости меня. Я люблю тебя… люблю тебя, — повторял он, как будто хотел уверить ее и себя в своей любви к ней.
Но Сарра нежно освободилась от его объятий и вытерла слезы.
— Не обращай на меня внимания, Мильтон. Я дура. Поезжай, куда хочешь и желаю тебе счастья.
Ее голос прозвучал так же холодно, как кусок льда в пустом стакане.
— Здесь мой домашний очаг, и здесь я и останусь!
Сарра пристально посмотрела на него. „Неужели он и в самом деле говорит то, что думает?" Она бросилась ему на шею и залилась слезами.
— Если это жертва с твоей стороны, то я предпочла бы, чтобы ты уехал. Ведь ты хотел бы уехать?
— Нет. Я не оставлю тебя. О! Это прозвучало так сладко!
— Даже на короткое время? — умоляла она.
— Нет, может быть мне придется уехать заграницу на некоторое время, — сказал он, — если ты не станешь возражать. Но только ты должна дать мне слово, что не будешь плакать.
— Хорошо, я обещаю…
— Тогда я поеду… ради тебя…
— Я так счастлива… — Чуть слышно произнесла Сарра, и Мильтон принял этот вздох за скрытую радость. И вдруг, из глубины наболевшего сердца вырвался резкий, нервный смех — смех заглушенных слез, ибо она дала ему слово не плакать.
— Наконец-то ты засмеялась, -вздохнул Мильтон с облегчением. — Ну, теперь мы обо всем поговорили и опять будем друзьями, не так ли? — добавил он, целуя ее в лоб.
Но Сарра ничего не сказала в ответ. Она продолжала смеяться.
ХVII. ЖЕРТВА.
На другой день в доме у Маранцев царила необыкновенная суматоха.
— Ну, хорошо, если ты его отпускаешь, то мне все равно, — говорила Зельда дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51