— Увидимся на балу, — сказал Дин. — А сейчас мне пора к парикмахеру.
— До скорого, — сказал Гордон каким-то хриплым, не своим голосом.
— До скорого.
Дин хотел было улыбнуться, но передумал. Небрежно кивнув, он поспешил прочь.
Гордон не двинулся с места; красивое лицо его было искажено отчаянием, деньги судорожно зажаты в кулаке. Затем, ничего не видя от внезапно прихлынувших слез, он, спотыкаясь, начал спускаться по лестнице.

III
В тот же вечер около девяти часов двое вышли из дешевого ресторана на Шестой авеню. Изможденные, неприглядные с виду, они были лишены почти всего, что отличает людей от животных, но в них не было и той первобытной животной силы, в которой есть нечто красочное. Еще недавно они кормили вшей, холодали и голодали в грязном городишке в чужой стране. Они были нищи, одиноки, с колыбели жизнь швыряла их, словно щепки по волнам, и будет швырять так до самой смерти. Они были одеты в форму солдат американской армии, а нашивки на плечах свидетельствовали об их принадлежности к дивизии, сформированной в штате Нью-Джерси и три дня назад высадившейся в Нью-Йорке.
Того, что повыше, звали Кэррол Кэй — звучное имя, наводившее на мысль о том, что, сколько бы ни вырождался род из поколения в поколение, в жилах этого отпрыска еще должна отыскаться капля крови его доблестных предков. Однако тощее лицо с безвольным подбородком, тусклые, водянистые глаза и торчащие скулы отнюдь не свидетельствовали о врожденной решимости или отваге.
Его товарищ был смугл и кривоног. Крысиные глазки и не раз перебитый крючковатый нос. Вызывающая манера держаться была явно напускной — оружием самозащиты, без которого не просуществуешь в том мире, где только рычат и кусают, где царят животная грубость и животный страх, — короче, в том мире, в котором он всегда жил. Звали его Гэс Роуз.
Выйдя из кафе, они побрели по Шестой авеню, с независимым видом ковыряя в зубах.
— Куда теперь? — вопросил Роуз таким тоном, словно, скажи Кэй: «А не махнуть ли нам в Полинезию?» — это ничуть бы его не удивило.
— А может, нам удастся пропустить где-нибудь стаканчик? Как ты насчет этого?
Сухой закон еще не был введен.1 Нерешительность, прозвучавшая в голосе Кэя, объяснялась тем, что запрещено было продавать спиртное солдатам.
Предложение встретило со стороны Роуза самый восторженный отклик.
— Я кое-что придумал, — продолжал Кэй после минутного раздумья. — У меня тут есть брат.
— Где, в Нью-Йорке?
— Ну да. Старшой. — Кэй хотел сказать, что это его старший брат. — Служит официантом в каком-то кабаке.
— Думаешь, он может поднести нам?
— Да уж, верно, может!
— Вот посмотришь — завтра же скину эту проклятую форму. И нипочем больше в нее не влезу — дудки! Раздобуду себе нормальную человеческую одежду.
— Думаешь, я не скину!
Поскольку объединенный капитал обоих приятелей едва достигал четырех долларов, планы эти следовало понимать просто как приятное словоизвержение, безобидное и утешающее. Все же это подняло, как видно, их настроение, так как они продолжали еще некоторое время в том же духе, привлекая в свидетели различных персонажей, нередко упоминаемых в Священном писании. Все это сопровождалось удовлетворенным смешком и восклицаниями вроде «Вот это да! А ты думал! Знай наших!», повторенными не раз и не два.
На протяжении многих лет духовной пищей им служила обида, выражавшаяся преимущественно в презрительных междометиях, произносимых в нос, — обида на тот общественный институт, от которого в каждый данный момент зависело их существование (это была армия, или предприятие, на котором они работали, или благотворительное учреждение), а также на то лицо, под чьим непосредственным началом они сейчас находились. Еще только сегодня утром таким институтом являлось правительство, а непосредственным начальством — капитан. Освободившись от этой двойной опеки, они пока что пребывали в неприятном состоянии неопределенности, так как не успели еще закрепоститься вновь и вследствие этого чувствовали неуверенность и раздражение — словом, были не в своей тарелке. Однако они пытались это скрыть, притворяясь, что испытывают неслыханное облегчение, сбросив ярмо армии, и заверяли друг друга, что никогда впредь не допустят, чтобы военная дисциплина угнетала их непокорные, свободолюбивые натуры. А по совести говоря, даже в тюрьме они чувствовали бы себя куда лучше, нежели в этом непривычном состоянии только что обретенной свободы.
Вдруг Кэй прибавил шагу. Роуз поднял голову, поглядел в том направлении, куда устремился его товарищ, и увидел, что ярдах в пятидесяти от них на улице собирается толпа. Кэй хмыкнул и припустился бегом. Роуз хмыкнул тоже, и его короткие кривые ноги замелькали рядом с длинными тощими конечностями его приятеля.
Поравнявшись с толпой, они мгновенно влились в нее и стали ее неотъемлемой частью. Толпа состояла из оборванных субъектов в штатском платье, которые были слегка навеселе, и солдат, принадлежавших к самым различным войсковым соединениям и находившихся на самых различных стадиях опьянения. Все они толпились вокруг маленького человечка, по виду еврея, обросшего щетинистой черной бородой и усами. Человечек, яростно жестикулируя, держал взволнованную, но ясную и выразительную речь. Кэй и Роуз, протискавшись, так сказать, в партер, рассматривали оратора с острым недоверием, в то время как его слова мало-помалу доходили до их сознания.
— Что дала вам война? — неистово кричал оратор. — Поглядите на себя! Разбогатели вы? Получили вы те деньги, что вам обещали? Нет! Если вы живы и ноги-руки у вас целы, считайте, что вам повезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19