Киносценарии –


Аннотация
Киноповесть «Клен ты мой опавший» рассказывает об одной вдове, которая никогда не была, да так, увы, и не вышла замуж, ибо почти всех мужчин забрала война.
Эфраим Севела
Клен ты мой опавший
Либретто киносценария

Этот фильм посвящается памяти миллионов женщин, на долю которых после войны не досталось мужчин.
Это не рассказ, а фильм, записанный на бумаге. Фильм о России, потерявшей во второй мировой войне сорок миллионов человек. Фильм о вдове, у которой никогда не было мужа, потому что мужчины ее поколения были убиты.
Действие происходит во время войны. На маленькой железнодорожной станции в Средней Азии формируется военный эшелон, на котором солдаты поедут на фронт. А пока эшелон загружают амуницией, солдаты бродят по пустынной станции и безлюдному базару, что примостился рядом с вокзалом. На базаре два-три казаха торгуют нехитрым товаром военной голодной поры да старый еврей-фотограф скучает у деревянной допотопной камеры под черным покрывалом в ожидании редкого в этих местах любителя сфотографироваться. Перед камерой растянут грубо размалеванный холст с изображением кавказской горы Казбек и гарцующего на коне всадника, в бурке и папахе.
Среди слоняющихся по базару солдат мы выделяем одного, ничем особенно не приметного на фоне остальных. По-мальчишески худой и угловатый. Кисти рук торчат из коротких рукавов не по росту выданной гимнастерки, неумело заправленной под ремень, отчего вздувается пузырем на спине. Широкие голенища кирзовых сапог болтаются гармошкой на тонких ногах. На стриженой голове — побелевшая от солнца пилотка, явно бывавшая в употреблении до него. Из-под пилотки торчат по-детски оттопыренные уши.
Лишь одно приковывает внимание к нему. Глаза. Большие, добрые, растерянно и удивленно взирающие на мир. И улыбка, выдающая кроткий, застенчивый нрав.
Солдату нечем заняться, он не знает, как убить время, оставшееся до отхода эшелона. Он купил у старой, укутанной во множество платков, казашки тыквенных семечек в кульке из газетной бумаги, стал щелкать их, сплевывая шелуху в кулак, хотя на базаре грязно-давно не метено.
Постоял возле фотографа, которому подвернулась удача. Казах и казашка заказали семейный портрет. Старый еврей, суетясь, усадил их на скамью перед холстом, и они застыли, как каменные изваяния, в своих ватных халатах, он — в бараньей, мехом наружу, шапке, она — до бровей в куче платков, высунув наружу широкие носы и суженные до щелок глаза. В стороне, дожидаясь хозяев, стоял старый облезлый верблюд. Фотограф хлопотал перед ними, тщетно силясь вызвать подобие улыбки на их каменных лицах. Улыбка до ушей появилась лишь у солдата, наблюдавшего от нечего делать за ними. Фотограф с грустью посмотрел на него, словно ища сочувствия, и, сокрушенно вздохнув, ушел с головой под черное покрывало на камере.
Будто дождавшись момента, верблюд, склонив гибкую шею, потерся вислыми губами о голову своей хозяйки, но и это ничем не оживило ее лица. Фотограф выдернул седую голову из-под черного покрывала, в отчаянии закатил глаза и, привычно сказав «спокойно, снимаю», нажал пальцем на кнопку на кончике длинной резиновой трубки, увековечив и казаха, и его жену, и их верблюда.
И он, этот еврей, и русский солдат были чужими в этом пустынном, иссушенном солнцем краю, куда обоих забросила война.
По потрескавшейся от зноя земле сухой ветер гонял серые колючие шары перекати-поле. Глиняные плоские домики, словно сплюснутые жарой, пустой горизонт, колеблющийся в мареве, и угрюмые фигуры закутанных в халаты жителей этих мест нагоняли тоску и уныние.
И еще сильнее давило на душу от хриплых звуков русской песни, столь чужой здесь.
Клен ты мой опавший, Клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись Под метелью белой?
Под грустный перебор мандолины пел кто-то невидимый за пустыми столами базара. Среди клочьев сена и тыквенной шелухи сидел на земле человек. Вернее, не сидел, а стоял. И был это не человек, а полчеловека. Безногий инвалид. Обрубок некогда могучего тела. Широкий сильный торс в рваной и грязной солдатской рубахе, в дырах которой синела полосками морская тельняшка. Крепкая, обожженная чужим солнцем шея и копна спутанных кудрявых волос, светлых, как лен, с застрявшей в них соломой и мусором, оттого, что спал он, видать, на земле. Лицо его опухло от бесконечного пьянства, и голос был хриплый, пропитой.
Или что увидел?
Или что услышал?
Словно за деревню
Погулять ты вышел.
Эта половина человека была внизу притянута ремнями к тележке — доске с четырьмя маленькими колесиками. А перед ним лежала вниз донышком армейская фуражка — пустая, в тщетной надежде на подаяние.
Инвалид пел, прикрыв воспаленными веками глаза, и не видел подошедшего близко солдата, даже не слышал глухого стука упавшей в фуражку монеты.
Потом упала еще одна монета.
Солдат оглянулся. Рядом с ним стояла девушка. Русская. Тех же лет, что и он. Может быть, на год или два старше. В майке, с голыми, загорелыми руками и в сатиновых шароварах, заляпанных известкой, какие обычно носят в России женщины, работающие на стройках.
У нее было простое русское лицо, с выгоревшими на солнце волосами, небрежно спадавшими на плечи, потемневшие от загара.
Там вон встретил вербу,
Там сосну приметил,
Распевал им песни
Под метель о лете.
Голос инвалида, слова песни сделали печальным ее лицо, таким же, как и лицо слушавшего солдата. Но, встретив его взгляд, добрый, улыбчивый, девушка сразу посуровела, сдвинула соломенные брови. И отошла, оставив солдата одного перед инвалидом, певшим с закрытыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12