Он замолчал и беспокойно завозился на скамейке, боясь разрыдаться. Вдруг взгляд его упал на твердые очертания револьвера.
– Но разве вы ничего не можете сделать? У вас должны быть друзья! – страстно заговорила Женевьева. – С вами поступили возмутительно несправедливо. Вы должны восстановить себя в правах и как следует демобилизоваться. Они увидят, что вы интеллигентный человек. Они не могут обращаться с вами, как с первым попавшимся.
– Должно быть, я, как вы говорите, немножко сумасшедший, Женевьева, – сказал Эндрюс. – Но теперь, когда я по чистой случайности сделал шаг, хотя и слабый, по пути к освобождению человека, я не могу так чувствовать… О, должно быть, я сумасшедший… Но берите меня таким, каков я есть, Женевьева.
Он сидел с опущенной на грудь головой, ухватившись руками за уключины.
Спустя долгое время Женевьева сухо проговорила:
– Ну, поедем обратно – время пить чай.
– Я буду грести, – сказал Эндрюс.
Лодку быстро несло по течению. Через несколько минут они пристали к берегу напротив дома Женевьевы.
– Пойдемте пить чай, – сказала Женевьева.
– Нет, я должен работать.
– Вы пишете что-нибудь новое?
Эндрюс кивнул головой.
– Как называется?
– «Душа и тело Джона Брауна».
– Кто это Джон Браун?
– Это был сумасшедший, желавший освободить людей. О нем сложена песня.
– Это основано на народных мотивах?
– Нет, насколько я знаю… Я только вчера задумал это. Имя Джона Брауна пришло мне в голову в силу любопытной случайности.
– Вы придете завтра?
– Если вы не будете очень заняты.
– Дайте сообразить. Буало придут к завтраку. К чаю никого не будет. Мы можем пить чай одни.
Он взял ее руку и задержал в своей, неловко, как ребенок, знакомящийся с новым товарищем.
– Хорошо, к четырем. Если никого не будет, мы займемся музыкой, – сказал он.
Она быстро выдернула у него руку, сделала формальный прощальный жест и пошла через дорогу к воротам не оглядываясь. В голове у него была одна мысль – добраться до своей комнаты, затворить дверь и броситься лицом на постель. «Не знаю, не буду ли я плакать», – подумал он.
Госпожа Бонкур сходила с лестницы, когда он поднимался. Он сошел вниз и подождал. Когда она поравнялась с ним, отдуваясь немного, то сказала ему:
– Значит, вы друг мадемуазель Род, месье?
– Как вы узнали об этом?
Две ямочки появились на ее щеках у углов губ.
– Вы понимаете, живя в деревне, обо всем узнаешь, – сказала она.
– До свиданья, – сказал он, поднимаясь по лестнице.
– Но, месье… Вы должны были сказать мне. Если бы я знала, я бы не просила вас платить вперед! О, никогда! Вы должны извинить меня, месье.
– Хорошо.
– Месье американец? Вы видите, я много кое-чего знаю. – Ее одутловатые щеки тряслись, когда она смеялась. – И месье знаком уже давно с мадам и мадемуазель Род. Старый друг! Месье музыкант?
– Да. Доброй ночи! – Эндрюс взбежал по лестнице.
– До свиданья, месье.
Ее певучий голос несся ему вслед. Он захлопнул за собой дверь и бросился на постель.
Когда Эндрюс проснулся на следующее утро, первая его мысль была о том, как долго ему придется ждать сегодня часа, когда он увидит Женевьеву. Потом он вспомнил их разговор накануне. Стоило ли вообще идти, чтобы увидеться с ней, спрашивал он самого себя. Он чувствовал, как постепенно им овладевает холодное отчаяние. Одну минуту ему казалось, что он был единственным живым существом в мире мертвых машин; жабой, пробирающейся через дорогу под носом у парового катка. Вдруг ему пришла на намять Жанна. Он вспомнил ее испорченные работой пальцы, лежащие у нее на коленях. Он представил себе, как она в одну из сред вечером ходила взад и вперед перед кафе «Роган», тщетно ожидая его. Что бы сделала Жанна на месте Женевьевы? В сущности, люди всегда одиноки; как бы они ни любили друг друга, настоящего единения быть не может. Те, которые едут в карете, никогда не будут чувствовать так, как чувствуют другие – жабы, скачущие через дорогу. Он не чувствовал злобы к Женевьеве.
Эти мысли скользили у него в голове, пока он пил кофе и ел сухой хлеб (это был весь его завтрак); а потом, бродя взад и вперед по берегу реки, он чувствовал, что его ум и тело как бы расплавляются и, изгибаясь и дрожа, склоняются перед напором музыкальных волн в нем, как тополя склоняются под ветром. Он очинил карандаш и снова поднялся в свою комнату.
Небо в этот день было безоблачно. Когда он сел за свой стол, голубой – четырехугольник в окне, и холмы, увенчанные ветряными мельницами, и серебристо-голубая поверхность реки – все это было постоянно перед его глазами. Временами он быстро записывал ноты, не чувствуя ничего, не думая ни о чем, не видя ничего; по временам он подолгу сидел, глядя на небо и на ветряные мельницы с каким-то смутным ощущением счастья, забавляясь игрой неожиданных мыслей, которые приходили и исчезали, подобно ночным бабочкам, влетающим в окно, чтобы, побившись о потолок, наконец исчезнуть не зная куда.
Когда часы пробили двенадцать, он почувствовал, что очень голоден. В течение двух дней он не ел ничего, кроме хлеба, сосисок и сыру. Найдя госпожу Бонкур внизу, за стойкой, вытирающей стаканы, он заказал ей обед. Она принесла ему сразу тушеное мясо и бутылку вина и, встав около него подбоченясь и показывая ямочки на толстых, красных щеках, наблюдала, как он ел.
– Месье ест меньше, чем все молодые люди, которых я когда-либо видела, – сказала она.
– Я усиленно работаю, – сказал Эндрюс, вспыхнув.
– Но, если вы работаете, вы должны много кушать, очень много.
– А если денег мало? – спросил Эндрюс, улыбаясь.
Что-то, мелькнувшее на минуту в ее жестоком, проницательном взгляде, испугало его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137