Когда она заснула, ей приснилось, что она накрасила губы и гуляет взад и вперед по панели с револьвером в сумочке. Джо Уошберн прошел мимо нее, и она хватала его за рукав, чтобы остановить, но он прошел мимо, не глядя на нее, и папа тоже, и они даже не обернулись, когда к ней подошел огромный бородатый старик, ужасно пахнувший Ист-Сайдом и чесноком и клозетом, и она хотела достать из сумочки револьвер и выстрелить в него, а он обхватил ее руками и притянул к себе ее лицо. Она не могла достать револьвер из сумочки, и голос Эдвина Винала заглушил стук и грохот подземки: «Вы христианка, верно? Вы совершенно не правы… христианка, верно?… А вы когда-нибудь подумали о том, что Христос был бы точно таким же, если бы ему не посчастливилось родиться в почтенной семье… христианка, верно?…»
Ада, стоявшая над ней в ночной сорочке, разбудила ее:
– Что с тобой, детка?
– Мне приснился кошмар… Как глупо! – сказала Дочка и села. – А что, я кричала «караул»?
– Я уверена, что вы где-нибудь ели гренки с сыром, оттого-то ты и пришла так поздно, – сказала Ада и, смеясь, ушла к себе.
Весной Дочка занялась тренировкой женской баскетбольной команды ХАМЖ в Бронксе и обручилась с Эдвином Виналом. Она объявила ему, что выйдет замуж не раньше чем через два года, и он сказал, что плотская связь не играет для него никакой роли, самое важное – это наметить план совместной жизни, посвященной служению человечеству. Воскресными вечерами, если бывала хорошая погода, они ездили в парк на берегу Гудзона, жарили себе котлеты и сидели на траве, глядя из-за деревьев на огни, вспыхивавшие вдоль громадной зубчатой скалистой каймы города, и беседовали о добре и зле и о том, что такое настоящая любовь. Возвращаясь домой, они стояли рука в руке на носу парома, в толпе бойскаутов, экскурсантов и дачников и глядели на огромную панораму освещенных зданий, уплывавших вдоль Норт-ривер в розоватый туман, и говорили о чудовищных условиях жизни в городе. Желая ей спокойной ночи, Эдвин целовал ее в лоб, и она поднималась в лифте, чувствуя, что этот поцелуй – посвящение.
В конце концов она на три месяца поехала домой на ранчо, но этим летом она была очень несчастна. Почему-то она никак не могла заставить себя рассказать папе о своем обручении. Когда на неделю приехал Джо Уошберн, мальчики задразнили ее до смерти и сообщили ей, что он обручился в Оклахома-Сити с одной девушкой, и она до того взбесилась, что перестала с ними разговаривать, а с Джо была только-только вежлива. Она во что бы то ни стало хотела ездить только на норовистом маленьком пони, который постоянно вставал на дыбы и уже несколько раз сбрасывал ее. Однажды вечером она въехала на автомобиле в садовую калитку и разбила вдребезги обе фары. Когда папа бранил ее за сумасбродство, она отвечала, что это ему должно быть безразлично, так как она все равно уедет на Восток и будет зарабатывать себе на жизнь и он избавится от нее навсегда.
Джо Уошберн относился к ней все с той же серьезной нежностью, что и раньше, и по временам, когда она вела себя совсем как сумасшедшая, она вдруг перехватывала его странный, понимающий, иронический взгляд, от которого она как-то сразу слабела и чувствовала себя глупой девчонкой.
Вечером, накануне его отъезда, мальчики поймали на груде камней у загона для скота гремучую змею, и Дочка стала подзуживать Джо, чтобы он поднял змею с земли и оторвал ей голову. Джо побежал за вилами, подцепил ими змею и со всего размаху швырнул ее об стенку коптильни. Когда змея упала на траву с перебитым позвоночником, Бад раздробил ей голову киркой. У нее было шесть гремушек на конце хвоста.
– Дочка, – протяжно сказал Джо, глядя ей в лицо твердым смеющимся взглядом, – по временам ты ведешь себя так, словно потеряла рассудок.
– Ты трус, в этом все дело, – сказала она.
– Дочка, ты сошла с ума… Сейчас же попроси у Джо прощения! – закричал Бад.
Он подбежал к ней весь багровый, с мертвой змеей в руке. Она повернулась, пошла в ранчо и бросилась на кровать. Она не выходила из своей комнаты, покуда Джо утром не уехал.
Всю последнюю неделю до отъезда в Нью-Йорк она вела себя как ангел, и подлизывалась к папе и мальчикам, и пекла для них пирожные, и занималась домашним хозяйством, чтобы загладить свое глупое и гадкое поведение. Она встретилась с Адой в Далласе, и они взяли себе отдельное купе. Она надеялась, что Джо придет на вокзал проводить ее, но он был в Оклахома-Сити по нефтяным делам. Она написала ему с пути длинное письмо о том, что она прямо не знает, что с ней тогда случилось, когда произошла эта история со змеей, и пускай он, пожалуйста, простит ее.
Осенью Дочка усердно занималась. Она поступила в Школу журналистики, несмотря на протесты Эдвина. Он хотел, чтобы она готовилась к профессии учительницы или работницы благотворительного патронажа, но она заявила, что журналистика открывает более широкие перспективы. Это в большей или меньшей степени послужило поводом к их разрыву: хотя они и продолжали встречаться, но уже не говорили так часто о своей помолвке. В Школе журналистики учился один мальчик по имени Уэбб Кразерс, Дочка очень подружилась с ним, несмотря на то что Ада считала его непутевым юношей и запретила приглашать его в гости. Он был ниже ее ростом, черноволос, и на вид ему можно было дать лет пятнадцать, хотя, по его словам, ему был двадцать один год. У него была молочно-белая кожа, из-за которой его окрестили Младенцем, и забавная манера говорить – так, словно он сам несерьезно относился к своим словам. Он называл себя анархистом и без конца говорил о политике и о войне. Он тоже водил ее в Ист-Сайд, но ходить с ним было гораздо интереснее, чем с Эдвином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145