Полицейские выстроились в две шеренги вплоть до железнодорожного полотна. Они хватали одного арестованного за другим и избивали их. Трое схватили Бена.
– Профсоюзник?
– Конечно, профсоюзник, поганые трусы… – начал он. Шериф подошел и размахнулся, чтобы ударить его.
– Осторожнее, он в очках.
Тяжелая лапа сорвала с него очки.
– Сейчас мы это устроим.
Шериф ударил его кулаком по носу.
– Скажи, что ты не профсоюзник.
Рот Бена был полон крови. Он стиснул зубы.
– Он жид. Дайте ему еще раз за меня.
– Скажи, что ты не профсоюзник.
Кто-то ударил его ружейным дулом, и он упал на четвереньки.
– Беги! – заорали кругом.
От ударов дубинками и ружейными прикладами у него лопались барабанные перепонки.
Он попробовал идти спокойно, не бежать. Он споткнулся о рельсу, упал и разрезал себе руку обо что-то острое. Кровь заливала ему глаза так, что он ничего не видел. Чей-то тяжелый сапог раз за разом молотил его по боку. Он терял сознание. И все-таки продолжал ковылять. Кто-то поддерживал его под мышки и тащил от вагона. Еще кто-то отер ему лицо носовым платком. Откуда-то издалека он услышал голос Брема:
– Мы уже в соседнем округе, ребята.
Оттого, что Бен потерял очки, и шел дождь, и была ночь, и спина мучительно ныла, он ничего не видел. Он слышал выстрелы и вопли оттуда, где прогоняли сквозь строй оставшихся ребят. Он находился в центре небольшой кучки профсоюзников, ковылявших вразброд по железнодорожному полотну.
– Товарищи рабочие, – сказал Брем своим низким, спокойным голосом, – эту ночь мы не должны забывать никогда.
На конечной остановке загородного трамвая они собрали деньги среди истерзанных и окровавленных профсоюзников и купили билеты до Сиэтла наиболее пострадавшим. Бен был так оглушен и избит, что с трудом держал билет, который кто-то сунул ему в руку. Брем и остальные пошли пешком – им предстояло пройти до Сиэтла тридцать миль.
Бен три недели пролежал в больнице. У него были повреждены почки, и он почти все время испытывал невыносимую боль. Он совершенно отупел от постоянных впрыскиваний морфия и еле соображал, что происходит, когда в больницу доставили ребят, раненных во врем стрельбы на Эвереттской пристани пятого ноября. Когда его выписали, он с трудом передвигал ноги. Все его знакомые сидели в тюрьме. На Главном почтамте он нашел письмо от Глэдис, содержавшее пятьдесят долларов и от имени отца звавшее его домой.
Комитет защиты советовал ему ехать, он был наиболее подходящий человек для сбора пожертвований на Востоке. Для защиты семидесяти четырех членов профсоюза, заключенных в Эвереттской тюрьме и обвиняемых в покушении на убийство, требовались огромные деньги. Бен несколько недель пробыл в Сиэтле, выполняя разные поручения Комитета защиты, придумывая способ попасть домой. В конце концов один сочувствующий, служащий пароходной компании, подыскал ему место суперкарго на грузовом пароходе, шедшем в Нью-Йорк через Панамский канал. Морской воздух и кропотливая канцелярская работа помогли ему оправиться. И все же он что ни ночь просыпался от кошмара, с застрявшим в горле воплем, и, сидя на койке, видел наяву полицейских, пришедших за ним, чтобы прогнать его сквозь строй. Когда он снова засыпал, ему снилось, что он мечется в загоне, и чьи-то зубы рвут его руки, и тяжелые сапоги молотят его по спине. Дошло до того, что он вечером но сильно заставлял себя лечь спать. Вся судовая команда считала его морфинистом и сторонилась его. Он почувствовал огромное облегчение, когда увидел наконец высокие здания Нью-Йорка, сверкавшие в коричневом утреннем тумане.
…Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов, тогда публичная власть потеряет свой политический характер…
Бен всю зиму прожил дома, потому что это было дешевле. Когда он сказал папаше, что намерен служить в конторе одного адвоката-радикала, по имени Моррис Стайн, с которым он познакомился в связи со сбором пожертвований в пользу эвереттских стачечников, старик пришел в восторг.
– Опытный адвокат может защищать рабочих и бедных евреев и при этом хорошо зарабатывать, – сказал он, потирая руки. – Я всегда знал, Бенни, что ты хороший мальчик.
Мамаша закивала головой и заулыбалась.
– Потому что тут, в Америке, не то что в Европе, в феодальных странах, тут самый отпетый лодырь пользуется всеми конституционными правами, для того конституция и писалась.
У Бенни выворачивало душу от этих разговоров.
Он работал писцом в конторе Стайна на Бродвее, а по вечерам выступал на митингах протеста против Эвереттской бойни. Сестра Морриса Стайна, Фаня, – худая, смуглая, богатая женщина лет тридцати пяти – была ярой пацифисткой и познакомила его с произведениями Толстого и Кропоткина. Она верила в то, что Вильсон удержит Америку от вступления в европейскую войну, и посылала деньги во все женские пацифистские организации. У нее был собственный автомобиль, и, когда ему приходилось выступать на нескольких митингах в один вечер, она возила его по городу. У него всякий раз колотилось сердце, когда он входил в митинговый зал и слышал бормотание и шарканье рассаживающейся публики – швейников в Ист-Сайде, докеров в Бруклине, рабочих химических и металлообрабатывающих заводов в Ньюарке, салонных социалистов и розовых в школе Рэнд и на Пятой авеню, огромную безымянную толпу из представителей всех сословий, наций, профессий в Мэдисон-сквер-гарден. Его руки холодели всякий раз, когда он здоровался на трибуне с председателем и другими ораторами. Когда подходила его очередь говорить, все лица, обращенные к нему, на мгновение сливались в одну розовую массу, гул зала оглушал его, его охватывал панический страх, он боялся забыть то, что хотел сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145