После обеда они поехали кататься на извозчике, остановились у фонтана Треви и стали бросать в него монеты. Они закончили вечер у Эда, сидя на заколоченных ящиках, распивая случайно обнаруженную Эдом бутылку шампанского и голося «Aupr?s de ma blonde».
Дик все время был трезв, все в нем застыло. Он облегченно вздохнул, когда Эд пьяным голосом заявил, что он идет прощаться с разными прелестными римлянками и оставляет свою квартиру в распоряжении i promessi sposi на всю ночь. Как только он ушел, Энн Элизабет бросилась Дику на шею:
– Поцелуй меня, Дики, мальчик, и проводи в Методистское общество трезвости и нравственности… В конце концов надо считаться с моралью. Ах, как я люблю нашу мораль.
Дик поцеловал ее, потом подошел к окну и выглянул на улицу. Опять полил дождь. Тусклые ленты света тянулись от уличных фонарей по каменным ступеням Испанской лестницы, выглядывавшей из-за утла между домами. Она подошла и положила ему голову на плечо.
– О чем ты думаешь, Дики, мальчик?
– Слушай, Энн Элизабет, я хотел с тобой поговорить… Ты действительно уверена, что…
– Да, уже больше двух месяцев… Ничего другого не может быть, и меня иногда слегка тошнит по утрам. Сегодня я себя чувствовала ужасно, но, как только я тебя увидела, все прошло.
– Ты должна понять… меня все это ужасно беспокоит. Не можешь ли ты принять какие-нибудь меры?
– Я пробовала принимать касторку и хинин… Никаких других средств я не знаю… Я ведь простая, деревенская девочка.
– Ах, не остри, пожалуйста… Надо что-нибудь сделать. Есть сколько угодно врачей, к которым можно обратиться… Я достану денег… Как это глупо, что я должен завтра ехать в Париж… Хоть бы уж избавиться от этой проклятой военной формы.
– Знаешь, я предпочла бы иметь мужа и ребенка… Если мужем был бы ты, а ребенок был бы от тебя.
– Это не годится… У меня не хватит средств… Покуда я в армии, мне не разрешат жениться.
– Это не так, Дик, – сказала она медленно.
Они долго стояли бок о бок, не глядя друг на друга, глядя на дождь, барабанящий в темные крыши, и на тускло мерцающие полосы улиц. Она заговорила дрожащим, ломким голосом:
– Ты хочешь сказать, что больше меня не любишь?
– Разумеется, я тебя люблю… я не знаю, что такое любовь… Я думаю, что люблю всякую хорошенькую девушку… и в особенности тебя, душенька. – Дик слышал свой голос: он звучал, как голос постороннего человека. – Мы чудесно проводили с тобой время.
Она осыпала поцелуями его шею над тугим воротником кителя.
– Но пойми, дорогая, я не могу содержать ребенка, покуда моя карьера не определилась, и мне необходимо помогать матери. Генри совершенно безответственный человек, на него нельзя рассчитывать. Ну, тебе пора домой, уже поздно.
Когда они вышли на улицу, дождя уже не было. Вода журчала в водосточных трубах и мерцала в сточных канавах под уличными фонарями. Вдруг она хлопнула его по спине, крикнула: «Пятнашка!» – и побежала. Ругаясь про себя, он бросился догонять ее. Он потерял ее из виду на какой-то маленькой площади, отчаявшись найти ее, решил идти домой, как вдруг она выскочила из-за каменного феникса на краю фонтана. Он схватил ее за руку.
– Перестань дурачиться! – сказал он грубо. – Неужели ты не видишь, что мне не до того?
Она заплакала.
Когда они дошли до ее дома, она вдруг обернулась к нему и сказала серьезным тоном:
– Слушай, Дик, может быть, нам удастся избавиться от ребенка… Я начну ездить верхом. Говорят, это помогает. Я тебе напишу… Право же, я вовсе не хочу мешать твоей карьере… Я знаю, тебе необходимо заниматься поэзией… Тебе предстоит большое будущее. Если мы поженимся, я тоже буду работать.
– Энн Элизабет, ты замечательная девочка, может быть, мы еще как-нибудь устроимся, если только не будет ребенка. – Он взял ее за плечи и поцеловал в лоб.
Она вдруг запрыгала и запела, как ребенок:
– Ах как чудно, ах как чудно, ах как чудно, мы поженимся!
– Ну будь же чуточку серьезнее, дитя мое…
– Да уж куда серьезнее… – сказала она медленно. – Знаешь, не заходи ко мне завтра… У меня масса работы, надо ревизовать провиантские склады. Я напишу тебе в Париж.
Вернувшись в гостиницу, он с каким-то странным чувством надел пижаму и лег в кровать, в которой днем лежал с Энн Элизабет. В кровати были клопы, и в комнате плохо пахло, и он провел прескверную ночь.
В поезде по дороге в Париж Эд все время заставлял его пить и болтал о революции и о том, что ему известно из достоверных источников, будто первого мая итальянские профессиональные союзы захватят все фабрики. Венгрия стала красной, Бавария тоже, на очереди Австрия, затем Италия, затем Пруссия и Франция, американские войска, отправленные в Архангельск воевать с русскими, взбунтовались.
– Это мировая революция, мы чертовски счастливые люди, что живем в такое время, и нам чертовски повезет, если мы уцелеем.
Дик проворчал в ответ, что не разделяет его точки зрения: союзники крепко держат вожжи.
– А я думал, Дик, что ты за революцию, ведь это единственный способ раз и навсегда покончить с этой проклятой войной.
– Война уже кончилась, а все эти революции не что иное, как война навыворот… Тем, что ты перестреляешь всех твоих оппонентов, ты не остановишь войны, а только затеешь новую.
Они разгорячились и завязали ожесточенный спор.
– А я думал, что ты монархист, Эд.
– Я был монархистом… покуда не увидел итальянского короля. Я стою за диктатора, за вождя на белом коне.
Они завалились спать, злые и пьяные. Утром на пограничной станции они выползли с отчаянной головной болью на свежий воздух и выпили горячего, дымящегося шоколада, поданного им в больших белых чашках краснощекой француженкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145