Земля была слишком сырая. По другую сторону поляны стояла маленькая хижина, сложенная из хвороста. Они пошли к ней спотыкаясь, обняв друг друга за талию, их напряженные бедра терлись друг о друга. Хижина была вся засыпана сухим маисовым зерном. Они лежали, извиваясь, на сухом, хрустящем маисовом зерне. Она лежала, закрыв глаза, плотно сжав губы. Он подложил ей одну руку под голову, а другой пытался снять с нее платье, что-то треснуло под его рукой. Она начала отталкивать его.
– Нет-нет, Дик, не здесь… Надо идти.
– Дорогая девочка… я должен… ты такая чудная…
Она вырвалась и выбежала из хижины. Он сел на пол, ненавидя ее, стряхивая с кителя сухие стебельки. Шел сильный дождь.
– Идем обратно, Дик, я тебя ужасно люблю, только не надо было рвать мне панталоны… Ах, какой ты, право. – Она засмеялась.
– Что начато, то надо кончить, – сказал Дик. – Ах, женщины – ужасные создания… За исключением проституток… Там хоть знаешь, с чем имеешь дело.
Она подошла и поцеловала его.
– Бедный мальчик… он такой бука. Мне ужасно жалко… Я буду спать с тобой, Дик… Я тебе обещаю. Понимаешь, это очень трудно… Мы найдем в Риме комнату.
– Ты девушка? – Его голос звучал напряженно и резко.
Она кивнула.
– Смешно, правда?… В военное время… Вы, мужчины, рисковали жизнью. Я думаю, что могу рискнуть этой мелочью.
– Я, пожалуй, попрошу ключи у Эда. Он, кажется, едет завтра в Неаполь.
– А ты меня действительно любишь, Дик?
– Ну конечно… Оттого-то я себя и чувствую так скверно… Любить – это так дивно.
– Вероятно… Ах, я бы хотела умереть!
Они поползли вниз по холму под ливнем, который постепенно перешел в мелкий холодный дождик. Дик устал и промок, капли дождя текли ему за воротник. Энн Элизабет бросила свой букетик цикламенов.
Когда они вернулись в ресторан, хозяин сообщил им, что те двое пошли на виллу д'Эсте, но сказали, что скоро вернутся. Они выпили горячего рому с водой и попытались обсушиться на кухне у жаровни с угольями.
– Мы точно две захлебнувшиеся крысы, – хихикнула Энн Элизабет.
Дик проворчал:
– Два круглых идиота.
Когда вернулись Эд и мистер Берроу, они уже согрелись, но все еще были мокры. Дику сразу стало легче, когда он ввязался в спор с Берроу, который утверждал, что если бы правящие классы современности могли так глубоко постичь искусство жить, как его постигали средневековые итальянцы, то он не был бы социалистом.
– А я и не думала, что вы социалист, – перебила его Энн-Элизабет. – Я лично, во всяком случае, не социалистка. Вспомните, как вели себя немецкие социалисты во время войны, а теперь они хнычут и говорят, что они с самого начала хотели мира.
Можно… соч… сочетать социалистические убеждения с верой в нашего президента и… э-э… в демократию, – залопотал Берроу, подбираясь к ней поближе. – Мы еще с вами об этом поговорим подробно, Энн Элизабет.
Дик заметил, что он пучит глаза, глядя на нее. Как видно, он на нее напирает, сказал он себе. Когда они уселись в автомобиль, он даже не посмотрел, сел ли Берроу подле нее или нет. До Рима все время шел дождь.
В течение следующих трех дней в Риме только и было разговоров, что о визите президента Вильсона. Дик получал пригласительные билеты на всевозможные официальные приемы, выслушал множество речей на итальянском, французском и английском языках, видел множество цилиндров и орденов, множество раз козырял, и у него ныла спина от вечного стояния навытяжку. На римском Форуме он стоял совсем близко к группе, окружавшей президента, и слышал, как коренастый черноусый мужчина говорил, указывая на развалины храма Ромула, жестко выговаривая английские слова:
– Все, что вы здесь видите, имеет близкое касательство к событиям великой войны.
Наступила тишина, сановники, стоявшие поодаль, навострили уши, чтобы услышать ответ мистера Вильсона.
– Это верно, – ответил мистер Вильсон размеренным голосом, – и мы должны рассматривать эти развалины не как мертвые камни, но как бессмертные символы.
Одобрительный шепот пробежал по окружающей его толпе. Итальянец заговорил несколько громче. Все цилиндры наклонились под одним углом. Сановники ожидали ответа итальянца.
– Америка, – сказал он с легким поклоном, – владеет еще более великим сокровищем, но оно скрыто в ваших сердцах.
Цилиндр мистера Вильсона возвышался очень прямо и неподвижно на фоне изъеденных временем колонн и бесконечных рядов тесаного камня.
– Да, – ответил мистер Вильсон, – более всего американцы гордятся тем, что им удалось на деле проявить ту необъятную любовь к человечеству, которая заложена в их сердцах.
Пока президент говорил, Дик сумел разглядеть его лицо из-за петушиных перьев каких-то итальянских генералов. Это было серое, каменное, холодное лицо, все в глубоких бороздах, как эти рифленые колонны, очень длинное под цилиндром. Легкая улыбка в углах рта казалась пририсованной впоследствии. Вся группа прошла дальше, и слова перестали быть слышны.
Вечером в пять часов, встретившись с Энн Элизабет в квартире Эда, он должен был рассказать ей все подробно про официальные приемы. Он сказал, что ничего не видел, кроме золотого изображения волчицы, кормящей грудью Ромула и Рема, в Капитолии, где президенту подносили римское гражданство, а потом – его лицо на форуме.
– Страшное лицо! Клянусь Богом, это лицо пресмыкающегося, не теплокровного существа, а может быть, лицо одного из государственных мужей древнего Рима с гробницы на Via Appia… Знаешь, кто мы такие, Энн Элизабет? Мы – римляне двадцатого века. – Он засмеялся. – А я всегда хотел быть греком.
Энн Элизабет, страстная поклонница Вильсона, сначала рассердилась на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145