— Славно сказано, — молвил Конан.
— Кто сей? — спросил Финн.
— Это я, — отвечал Конан.
— Верю, верю, что это ты, — сказал Финн.
— Так продолжай свой рассказ.
И молвил Финн:
— Я из Ольстера, я из Коннахта, я грек.
Я Кухулин, и я Патрик.
Я Карбери-Кэтхед, Я Голл.
Я мой отец и мой сын.
Я любой герой, выходящий из бреши времен.
— Сладки твои речи, — сказал Конан.
— Диво ли, — отвечал Финн, — что Финн не в почете на просторах синей, как море, книги, Финн, которого мучают и терзают за то, что он помогает плести паутину повествования его автору? Кто, как не поэт-книжник, станет бесчестить большого, как Бог, Финна ради истории, состоящей из прорех слов? Кому еще могло прийти в голову, чтобы святого Келлаха, изможденного и слабого после Великого поста, четыре прислужника положили в утлую ладью и сокрыли на ночь в дупле дуба, а утром он был безжалостно зарезан, и его ссохшееся, морщинистое тело разодрали в клочья волки и лесная неясыть из Клуан-Эо? Кто еще мог додуматься до того, чтобы обратить детей короля в белых лебедей и заставить их, утратив человеческий облик, переплыть два моря Эрина под ледяным дождем и снегом, без бардов и шахмат, с устами, умолкшими для сладкозвучных ирландских песен, чтобы полные и белые девичьи бедра обросли перьями, а утроба ее была опозорена несением яиц? Кто еще мог наслать чудовищное безумие на голову Суини и всего-навсего из-за убийства одного-единственного заморенного постом священника заставить жить на вершинах деревьев, сидеть, как на шестке, на ветвях тиса, не имея даже рогожки, чтобы прикрыть свою безумную голову в зимнюю сырость и стужу, продрогнуть до мозга костей, не имея рядом даже женщины или арфы, струн которой он мог бы коснуться, не имея иного пропитания, кроме оленьего мха и зеленых стеблей? Кто, кроме сочинителя? Но и то сказать: не на пользу людям Эрина пошли книги сочинителей, поносящих Финна, ибо в книгах этих не было знания о близкой опале, о смертной тоске, о неведомом часе, когда выпадет человеку плыть как лебедю, трусить рысцой как пони, реветь как оленю, квакать как лягушке, или сочиться гноем, как тело раненого воина.
— Воистину так, — промолвил Конан.
Конец вышеизложенного.
Автобиографическое отступление. Часть первая. Всего за несколько месяцев до сочинения вышеизложенного я впервые испытал на себе отравляющее действие некоторых напитков и странные химические процессы, которые они вызывают в кишечнике. Стоял летний вечер, и я шел по Стивенс-Грин, ведя беседу с неким молодым человеком по имени Келли, в ту пору студентом, впоследствии фермером, а ныне рядовым вооруженных сил Его Величества. В разговоре он питал пристрастие к разного рода непристойностям и постоянно сплевывал направо и налево, пятная цветочные клумбы по всей улице слизью, которую с низким хрипящим звуком скапливал во рту. Не стану отрицать, человек он был грубоватый, но зато в характере его начисто отсутствовали злорадство и злонамеренность. Он хотел поступать в медицинский, но уже не раз успел провалиться, чем-то не угодив экзаменационной комиссии, на которую была возложена обязанность регулировать приток поступающих. Келли предложил пропустить по паре кружечек, или пинт, портера в пабе у Трогана. Я испытал немалое удовольствие от простодушной манеры, в какой было сделано это предложение, и счел нужным заметить, что, пожалуй, вреда от этого не будет, тем самым чистосердечно присоединившись к избранной моим приятелем фигуре речи.
Название фигуры речи : литота (или мейозис).
Келли обернулся ко мне с искаженным весельем лицом и, разжав кулак, показал пенни и шестипенсовик, покоившиеся на его мозолистой ладони.
— Пить хочется, — сказал он. — Тут семь пенсов. На пинту хватит.
Я мгновенно усмотрел в этом глубоко интимное признание, из коего следовало, что за свой портер я должен заплатить сам.
— Вывод из твоего силлогизма ложен, — небрежно произнес я, — так как исходит из лицензионных посылок.
— Лицензионных — это точно, — ответил Келли, смачно сплюнув.
Увидев, что стрела моего остроумия пролетела мимо цели, я со спокойной душой вернул ее в сокровищницу моей мысли.
Мы уселись у Трогана, побросав на стулья наши пальто, раскинувшиеся в живописном и уютном беспорядке. Я вручил официанту шиллинг и два пенни, на которые он принес нам два стакана — каждый по имперской пинте — черного как смоль портера. Я поставил перед каждым из нас по стакану и углубился в размышления о торжественности момента. Впервые предстояло мне изведать вкус портера. Бесчисленное множество людей, с которыми мне приходилось разговаривать на эту тему, стремились внушить мне, что спиртные напитки и прочие интоксиканты отрицательно сказываются на чувствах и физиологии и что те, кто с ранних лет привыкает к стимуляторам, обречены влачить несчастную жизнь, пока ее не оборвет пьяное падение с лестницы, на нижних ступеньках которой пьянчуга и скончается, бесславно пуская пузыри в луже крови и блевотины. Один пожилой человек советовал мне тонизирующие прохладительные напитки как несравненное средство утоления жажды. Школьный учебник, который я прочел в двенадцать лет, лишь усугубил в моем представлении важность проблемы.
Отрывок из «Книги литературного чтения для старшеклассников», составленной членами Ирландского христианского братства. И в цветах, увивающих сверкающий кубок, снуют и шипят ядовитые гады.
Настоятель: — Что есть алкоголь? Все медицинские авторитеты гласят, что это двойная отрава — возбуждающий и наркотический яд. Как возбудитель он перегружает мозг, ускоряет деятельность сердца, вызывает отравление и ведет к омертвению тканей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83