– Позвольте кончить, граждане, – возмущается батюшка, – не перебивайте меня! Я же еще не сказал самое главное…
– Ты говори о пастухе, чего ты начал о Елисеевой корове!
– Вот я и говорю, – не унимается отец Пера, – значит, плохо смотрит за скотом, И потому я думаю выбирать его больше не стоит, тем более что у нас есть такой прекрасный человек, как Живко!
– Не хотим! Хотим! Не хотим! Правильно! Нет! – несется со всех сторон. Одни кричат одно, другие – другое, и конца этому не видно.
– Дайте батюшке сказать, – визжит Елисей. – Не мешайте! Он вас еще не так разделает! Господин председатель (тут Иосиф сунул руку в карман и выпрямился), я прошу, я требую, чтоб батюшке дали говорить!
– Но ведь не может же, черт возьми, все время один батюшка говорить! – возмущается Иосиф. – Есть ведь и у других голова и язык. Для того и собрание. Все имеют право говорить.
– Правильно! Неправильно!
– У меня только одно дополнение к батюшкиной речи! – кричит хозяин кафаны Янач.
– Прошу! Прошу! – откликается отец Пера.
– Тихо, люди! – орет председатель, и волосы у него на голове становятся дыбом.
– Добавляю, – продолжает Янач, – Иона мою корову дубинкой колотил, значит он и всякую другую корову дубинкой колотит.
– Правильно! – несется со всех сторон.
– Слово имеет учитель! – провозглашает председатель.
– Итак, господа… – начинает учитель.
– Долой! Не хотим слушать! Знаем, о чем он будет говорить!
– Но позвольте, я ведь тоже знал, о чем вы будете говорить, – кричит учитель. – Я буду краток. Мне решительно все равно, кто будет избран, и думаю, что глупо так много спорить из-за пустяков. Не все ли равно Живко или Иона, Иона или Живко. Но мне кажется, что здесь кто-то нарочно масло в огонь подливает, чтоб мы перессорились: что-то уж больно часто отец Пера засиживался вон в том доме, – и учитель показал пальцем на дом начальника полиции.
Боже милостивый, какой шум тут поднялся! Что только с людьми сделалось, прости господи!
Отец Пера поминает и отца, и мать, и всех святых, Елисей визжит, учитель крутится как заведенный на одном месте, а лесничий Иосиф ничего не говорит, схватился руками за волосы, головой трясет и, кажется, сохрани меня бог, высматривает, на кого бы кинуться.
Однако благодаря энергии Иосифа (бог его простит за то, что он сам себя избрал председателем) порядок кое-как был восстановлен. Правда, нельзя сказать, чтобы он был восстановлен полностью, просто голос Иосифа пробился, наконец, сквозь всеобщий гам.
– Братья, ни один черт больше ни единого слова не скажет! – И так он это страшно сказал, так сверкнул налитыми кровью глазами, так отчаянно потряс кулаками, что у каждого в сердце что-то екнуло, и все как-то сразу притихли.
Тогда он, победоносно выпрямившись и засунув два пальца правой руки между второй и третьей пуговицей жилета, протянул вперед левую руку и сказал уже более спокойно, но очень, очень торжественно:
– Братья, какие же вы, однако, скоты! (Странно, что никто не возразил против такого торжественного начала). Клянусь жизнью, никто больше не скажет ни слова! – И он отчаянно стукнул себя кулаком в грудь. – Я разрешаю только голосовать; кто за Иону, переходи сюда – направо от меня, а кто за Живко, переходи сюда – налево от меня. Понятно? Ну, живей, живей переходи, чего смотрите?
И опять все смешалось; забурлила, закипела толпа, вцепились друг в друга, и каждый тянет в свою сторону. Какой-то итальянец кричит попу: «Я не хочу туда! Зачем ты меня тащишь!», другой орет: «Сюда братья, сюда! Здесь цвет гражданства!»
Один кричит одно, другой – другое, растет толпа с левой стороны, растет толпа с правой стороны, но, пожалуй, возле Елисея и батюшки образуется явное большинство. Наконец, окончательно разделились:
Кикандон! Кикандон! Дивный городок, созданный фантазией великого французского писателя Жюля Верна, где все были так счастливы и так довольны, пока по трубам не побежал злосчастный кислород. Тут невестка любила свекровь, а зять тещу, народ уважал правителей, по двадцать лет не переизбирался старейшина, да и он со своей стороны не совершил ничего такого, за что его следовало переизбирать. Тут не знали запаха пороха и не рвались к науке. И вообще маятник общественной жизни тут качался размеренно и едва слышно отстукивал «Тик-так, тик-так. тик-так!»
О мой Кикандон! О твоем существовании многие и не подозревали, хотя о тебе упоминали все хрестоматии для начальных школ, все учебники географии для средних школ и все распоряжения министра внутренних дел; о тебе многие не подозревали, но вот теперь узнают, ибо и в твою атмосферу ворвался кислород и быстрее закачался маятник твоей общественной жизни, который до этого тихо отстукивал: «Тик-так, тик-так… тик-так…»

1 2 3 4 5