Муж? . . Да, она его все еще любила. Но любовь была для нее чем-то несерьезным. В ней с первобытной силой развито было чувство долга, семьи. До замужества главной из человеческих обязанностей для нее был дочерний долг -- отец был первопричиной бытия, твердыней, извечной опорой. Теперь к цепи семейного долга прибавилось еще одно звено: отец, она,-- ребенок.
Эгберт очутился вне круга. Ничто, казалось бы не произошло, но мало-помалу, само по себе, совершилось его отчуждение. Жена еще любила его, то есть ее влекло к нему. Но только . . . только он сделался почти ненужной фигурой в игре. У него не было причин жаловаться на Уинифред. Она по-прежнему исполняла свой долг. По-прежнему он внушал ей страсть -страсть, на которую он поставил и жизнь свою, и душу. Но . . .
Опять и опять между ними вставало это назойливое "но". А потом, когда появился второй ребенок, вторая маленькая чаровница, белокурая и трогательная, хоть и не столь горделивой, пламенной стати, как Джойс,-когда появилась Аннабел, Эгберт начал действительно понимать, как обстоит дело. Жена еще любила его. Но -- и теперь это "но" выросло до исполинских размеров -- физическое влечение к нему имело для нее второстепенное значение. И с каждым днем значило все меньше. В конце концов за два года она успела познать страсть. Не этим жив человек. Нет-нет, жизнь строят на чем-то более серьезном, основательном.
Она стала тяготиться своею любовью к Эгберту -- стала самую малость презирать ее. Казалось бы, что еще надо -- милый, обаятельный, бесконечно желанный. Но . . .-- ах, какой грозной тучей нависло это "но"!-- но он не утвердился на равнине ее жизни каменной горой, на которую можно было положиться без оглядки, незыблемой и главной твердыней. Нет, он был вроде кошки, которую держишь в доме, а она в один прекрасный день возьмет и исчезнет, не оставив следа. Он был как садовый цветок, который трепещет на ветру жизни, а потом осыпается, словно его и не было. Как дополнение, приложение -- он был бесподобен, одна женщина с восторгом держала бы его при себе всю жизнь как самое красивое, самое завидное свое достояние. Но Уинифред была человеком иных понятий.
Шли годы, и, вместо того чтобы прочней утвердиться в жизни, он все дальше отходил от нее. Он был тонкой натурой, впечатлительной и страстной, но попросту не желал посвятить себя повседневности, работе, как их понимала Уинифред. Нет, он совершенно не намерен был пробивать себе дорогу и трудиться ради дела. Нет-нет, ни за что. А если Уинифред угодно жить лучше, чем позволяют их скромные средства,-- что ж, это ее забота.
А Уинифред, в сущности, и не хотела, чтобы он посвятил себя работе ради денег. Слово "деньги", увы, уподобилось для них горящей головне, способной в одну минуту воспламенить их обоих гневом. Но это лишь потому, что словам принято придавать условный смысл. Ибо Уинифред, в сущности, волновали не деньги. Ей было все равно, зарабатывает он что-нибудь или нет. Просто она знала, что три четверти денег, которые она тратит на себя и детей, идут от отца, и позволяла этому обстоятельству стать между нею и Эгбертом casus belli1, обнаженным мечом.
____________
1 поводом к войне (лат.).
Чего же она хотела -- чего? Ее мать сказала однажды со свойственным ей оттенком иронии:
-- Видишь ли, дружок, если тебе на долю выпало смотреть на полевые лилии, кои не утруждаются, не прядут,-- ну что же, бывает, что человеку выпадает и такая участь, и она, возможно, не худшая из всех. Зачем ты ропщешь на судьбу, дитя мое?
Мать превосходила детей остротою ума, они чаще всего терялись, не зная, как ей ответить. Так что смятение Уинифред только усилилось. При чем тут лилии? Уж если говорить о лилиях, это ее маленькие дочки. Они, по крайней мере, растут. Ведь у Христа сказано:
"Посмотрите на лилии, како растут". Прекрасно, вот у нее и растут ее девочки. Что же до их отца, этот цветок давно уже вымахал в полный рост, и она не хочет тратить жизнь на то, чтобы созерцать его в расцвете его красоты.
Нет, не в том беда, что он не зарабатывал деньги. И не в том, что бездельничал. Он постоянно что-то делал в Крокхеме, постоянно возился с чем-нибудь, занимался разной мелкой работой. Но какой работой, боже ты мой, какими мелочами -- то это садовая дорожка, то роскошные цветы, то стулья, которые нуждаются в починке,-- старые, сломанные стулья!
Беда в том, что он ничего не представлял собою. Добро бы он что-нибудь затеял и потерпел неудачу, потеряв при этом все деньги, какие у них есть. Добро бы испытал себя на чем-то. Пусть даже был бы негодяем, мотом -- ей и тогда было бы проще. Было бы, по крайней мере, чему противиться. Мот все-таки представляет собой кое-что. Он рассуждает так: "Нет, я не буду приумножать и держаться купно со всеми, я в этом деле обществу не пособник, я, в меру моих скромных сил, всячески буду вставлять ему палки в колеса". Или так: "Нет, не буду я печься о других. Пускай мне свойственны низменные страсти, зато они -- мои собственные, и я их не променяю ни на чьи добродетели". Мот, прохвост, таким образом, занимает определенную позицию. Ему можно противодействовать, и, в конечном счете, образумить его -- во всяком случае, если верить книжкам.
Но Эгберт! Что прикажете делать с таким, как Эгберт? Пороков за ним не водилось. Человек он был не только по-настоящему добрый, а даже широкий. И не слабый. Будь он слабый человек, Уинифред могла бы пожалеть его по доброте сердечной. Но даже в таком утешении ей было отказано. Он не слабый человек и не нуждается в ее жалости и доброте. Нет уж, увольте. Он -- изысканное, пылкое существо и отлит из более редкой стали, чем она. Он это знал, и она знала. И оттого, бедняжка, еще больше терялась и выходила из себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14