Кошке, как и старику, были приятны солнце и опущенное им к земле тепло, повисшее над ней на миллиардах ослепительных золотых нитей, расчесанных до небывалой ясности незримой гребенкой июньского синего утра.
Высоко в небо уходил, бросая вниз сверкающий перламутром белый взмах крыла, плавный, неторопливый голубь.
Тих и спокоен был нервный и чуткий лист тополя, душист и мягок — в саду — сирени и гладкого и по-девичьи округлого ореха. По зеленым и зыбким, колышущимся качелью, тоненьким веткам подростка-деревца — прыгали и легкомысленно судачили серенькие пугливушки-воробьи; словно как пьяный или страдающий одышкой, спотыкаясь в воздухе, брюзжа и гудя, — перебрасывался с одного места на другое короткокрылый, закованный в броню смуглоусый жук.
Совсем не высоко над землей, бросившись на нее дразнящей, ловкой кокеткой, взмахнет юбочкой-крыльями южанка ласточка: лакомка и самая жизнелюбивая из птиц; на мгновенье вспугнет она хозяйственного паучка, смастерившего домик-паутинку в углу между стен, — он бросится вверх, в сторону, вниз, по одному ему известным лестничкам, коридорам-лабиринтам, а потом так же быстро побежит обратно, к тому месту, где оставил он томиться глупенькую букашку или одураченную муху, поверившую в гостеприимство сладострастного затворника-хозяина.
А на земле, как и над ней, жизнь окликала себя самое тысячами голосов людей, шумом приведенных в движение вещей, шелестящим шепотом трав, мудрой тишиной работяги-муравья…
Цукки надоело сидеть на руках у старика: она приподнялась, выгнула свою пружинку-спину и, прежде чем старик успел понять, что она хочет сделать, — Цукки прыгнула на землю — к немалому удовольствию дворникова огромного рыжего кота, обольстителя всех кошек не только собственного двора, но и многих других, расположенных по соседству.
Акива оторвал свой взгляд от паука, теребившего букашку, и озабоченно посмотрел на свою любимицу.
Дворников кот покинул свой наблюдательный пост на стремянке, стоявшей у дверей сарая, и постепенно, — останавливаясь несколько раз, словно проверяя правильность своих действий, — приближался к незнакомой ему пушистой Цукки. Наконец, он остановился. Она, неуверенно помахивая хвостом, не двигалась с места.
Так продолжалось с полчаса, в течение которых рыжий обольститель успел похотливо оценить ее красоту, а молодая кошка — услышать его недвусмысленные похвалы и призывы.
Старик Акива молча следил за этой игрой.
Он не узнал, что это июньское синее утро — последнее, дарованное ему судьбой, щедро наделившей его годами.
Завтра обмоют его безжизненное тело в корыте, завернут в шелковый столетний талес, положат уже не на кровать, а на пол, а потом — отвезут куда-то на дрогах (нести — некому будет), на тех самых наемных дрогах, на которых сегодня еще возят по городу шершавый красный кирпич.
И опустят в землю, — как неизбежную дань ей — творцу и пожирательнице жизни…
Ему шел девяностый год, сердце его стучало сегодня в последний, прощальный раз, ноги его доведут только до кровати, руки будут бессильны помочь ему, как и скакнувшее заплутавшееся сознание, — но мысль сейчас, — мысль, потянувшаяся за взглядом, как нить за ведущей иголкой, — была сейчас в плену у жизни, у ее дыхания, у ее неумирающей радости самопродолжения. Он не помнил о смерти.
О, как бесконечно велик и по-великому счастлив и горд каждый, бездумно и глупо потерявший память о ней! Как жалок и бездарен гений человеческий, покорно застывающий в борьбе с ней — вечной гордыней, насмешливой Медузой!…
— Живешь, старик? — услышал он и вздрогнул от звука приблизившегося человеческого голоса.
Акива повернул голову на зов и увидел подошедшего сбоку Никиту. Дворник смотрел на него с любопытством и иронической ухмылкой.
— Живу, слава Богу, — произнес умиротворенно старик. -Мне жить нравится… человек я такой…
— Н-да, цепляешься, — продолжал ухмыляться дворник — Я и то говорю: быдто репей какой.
Старик последних слов не расслышал, а, может, и не понял. Он повернул голову в сторону кошек, не желая терять из виду своей любимицы.
— А я вот, старик, говорю: помирать придется. Обязательно это: мясо сохнет, кровей у тебя малость осталось. Подвинься, что ли…
Он сел рядом с Акивой — большой, в распахнутой рубахе, грудь костистая, волосатая, руки угловатые, тоже в рыжем волосе, — бездельничающий, босой,
В руках он держал длинный кухонный нож, которым обычно разрезают тяжелые, многофунтовые буханки хлеба, и свежий, недавно вырубленный ольховый кол, из которого он хотел смастерить увесистую палку.
Он ковырял ножом не удаленные еще сучки, выдалбливал и выскабливал их, на минуту прерывая эту работу, чтобы так же деловито, — нагнувшись и присматриваясь, — почесать то одну, то другую босую ногу: блоху умело ловил, придавливая ее наслюнявленным указательным пальцем, букашку и муравья сбрасывал с ноги спокойным безразличным щелчком.
Никита постругивал ольховый кол, свежие зеленые стружки ровненько, неторопливо падали на землю: нож работал упрямо и любовно.
— Старик! — возобновился разговор. — У меня до тебя, возможно, дело даже есть. Ты наш, русский разговор правильно понимаешь? А? Все поймешь, спрашиваю?…
— Ну, да: я же не татарин… — словно обиделся тихий голос Акивы.
. — Вот и говорю, старик: дело одно есть. Не то что просить хочу, а так, просто… сообщение имею. Внук-то твой с портфелей ходит — не портной небось, — важный, управляющий быдто…
— Да, да… — с гордостью качнул головой оживившийся старик. — Унук у меня — министерская голова… да, да.
— Ладно. Ты вот дальше слушай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17