— Но сейчас вы без работы, да? — Ее вопрос был исполнен сочувствия.
— Вот именно! В самую точку!
— Но неужели же для человека с вашим талантом... — Она не кончила, видимо, выжидала, чтобы он проговорился. Но он молчал, и она продолжала: — А я могла слышать вашу фамилию? Вы актер телевидения?
— Кино. Мою фамилию вы наверняка слышали.
— Не... Брандо? — шепотом.
— Надо же! Ну как вы догадались?!
Он с лязгом бросил трубку.
Но даже злорадно, трескуче смеясь, он не чувствовал веселья, а наоборот — все растущую тоску. Он успел забыть, как мало проку человеку от женщины, когда он в нужде, — что от женщин, что от мира. Вот почему в средние века женщины служили отцам церкви символом всего «мирского». Не удивительно, что на них ополчались проповедники, а армии завоевателей вершили над ними убийства и насилие! Он позволил себе минуту всерьез помечтать, как выследит ее, эту Джуди из Помощи самоубийцам, и будет поджидать за углом с гаечным ключом в руке. И ощутил одновременно подъем и отчаяние. Втайне он не мог не признаться себе, что этот девичий голосок тронул его и разбередил в нем тоску по совершенству, по небесному сиянию и абсолютной справедливости, по златокрылым, нежнолицым ангелам его детства — по всему тому, чего ему никогда не достичь в этом мире — и в этом, и в любом ином, он уже много лет как убедился; вот ему и оставалось, стремясь к достижимому, думать лишь о смерти и мерзости: о кровавом насилии над юными красавицами или, что в конечном счете то же самое, о самоубийстве. Третьего не дано, говоря метафизически, разве что, может быть, грезы наяву — о, сладостные мистические воскурения. Он представил себя парящим в своем кресле между небом и землей, как. на рекламе гоночных автомобилей, зубной пасты или шампуня, вокруг цветы, цветы и красивые девушки, и женоподобные юноши, и Джуди из Помощи самоубийцам приближается к нему по высокой желтой траве длинными, плавными шагами, как в замедленной съемке, а над ней на фоне небесной синевы встает надпись: ПРОТИВОЗАЧАТОЧНОЕ.
«Это — моя мечта, — думал доктор Алкахест, горько плача и беззвучно ломая пальцы, — общая мечта всей Америки, с Севера до Юга и с Запада до Востока. И она недостижима!»
Так старый доктор Алкахест сидел и плакал, и что-то к нему пришло неизвестно откуда. Возможно, это ему померещилось — он, безусловно, был достаточно утомлен, — но, с другой стороны, это могло быть и воспоминанием, глубоко запрятанным на дне его сознания и лишь теперь робко выглянувшим, точно ящерка из-за камня. Ему теперь слышалось — смутно-смутно, тогда-то он даже не обратил внимания (если, понятно, это вообще был не сон), — будто какой-то голос на воде за бортом катера произнес: «Не могли же мы его оставить помирать. Человек ведь». И больше ничего, но от этого воспоминания мозг его возбудился, побежали мурашки, подступила дурнота. Выходит, что человека, бросившегося с моста, подобрал тот мотобот! Тогда, может быть, он жив? Может быть, его удастся отыскать?
Не очень-то надежная нить, но все-таки жизнь приобретает какой-то смысл. Надо действовать немедленно, нельзя терять ни минуты!
Но он почти не помнил себя от изнеможения. Белый свет утра ударял по глазам, как одна растянутая молния, вой пылесоса в глубине квартиры казался громом или ревом прибоя. Как это ни дико — ведь предстояло столько дела, — но тело и дух его скользили и падали в пустоту, и голова была тяжела как камень. Отчаянным усилием он заставил себя подъехать к лифту, прочь от чудовищного соблазна постели, поднялся в башню, въехал в светлую восьмигранную комнату — сейчас он велит Перл подать ему кофе, допинг, табак: вернуть его к жизни.
«Перл!» — хотел было он позвать, но голос его был беззвучен. «Нет!» — зарыдал он в душе. Какая страшная, невыразимая несправедливость! Но свет дня продолжал меркнуть, как электричество в старом отеле, и в конце концов доктор Алкахест не выдержал — он вынужден был покориться гнусному насилию и уступить свои неотторжимые права.
Здесь был конец главы, но Салли Эббот вошла во вкус, и к тому же время — это все, чем она располагала. Так что она, не колеблясь ни минуты, продолжала читать.

5
МИСТЕР НУЛЬ

Питер Вагнер пришел в себя среди тошнотворной зеленоватой тьмы, словно повторявшей в увеличенном виде то, что творилось у него в желудке. Что-то перемещалось, шевелились расплывчатые зловещие тени, как в романах Уильяма Берроуза; он не мог ничего толком разглядеть. Черное сливалось с зеленым — может, трава, а может, водоросли, так что не разберешь, то ли он тонет, то ли просто в аду. Щурясь и дыша разинутым ртом, он вспомнил свою жену — источник всех его мук и жестоких разочарований; и неважно, что и он был тем же — для нее. Когда-то — наверно, первые полгода их совместной жизни — она виделась ему, как виделся ему тогда и весь мир, естественной и безупречной, как лимон, освещенный солнцем, и он был с нею нерасторжимо, бездумно един, как едины ребенок и июльский день (или лимон и солнце). Но теперь это все давно миновало; может быть, и не было никогда, а только грезилось. Теперь он с арифметической отчетливостью видел все ее странности и ужимки. Когда она держала руку вверх ладонью, отводя от лица темно-коричневую тонкую сигару, он воспринимал ее жест изолированно, как бы вознесенным над навозной жижей жизни, и логически замкнутым, словно эта кисть была отнята от запястья.
И так во всем. Он пришел — а с ним, казалось ему, и все пришли — в возраст упадка и анализа. Румяное эдемское яблочко обернулось у него во рту золой и прахом. Как и жена, как и то, что он некогда с любовью почитал своей родиной, — вся жизнь теперь сделалась мелочной и скандальной, полной надоедливых, глупых претензий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156