— Я согласна, — сказала она. И рассмеялась.
И она стала работать у него пилотом. Водила пузатый коричневый транспортный самолет времен второй мировой войны, такой поместительный, что хоть грузовик в него загоняй. Он скрипел и трясся при каждом порыве ветра, моторы выли невыносимо, приходилось уши затыкать; но летать было можно. Можно, во всяком случае, до одной кошмарной ночи над Мохавскими горами. Это был их четвертый рейс. В радиорепродукторе раздался какой-то треск — радио не работало, — и в следующее мгновение их обстреляли военно-воздушные силы Соединенных Штатов Америки. «Лети дальше!» — распорядился капитан Кулак, приставив ей дуло револьвера к виску. Все четыре мотора горели. «Не могу, — ответила она. — Взгляните в окошко». Он выглянул, увидел моторы в огне, вздохнул и опустил револьвер. Они выбросились с парашютами: капитан Кулак, мистер Ангел, мистер Нуль и Джейн. Самолет пролетел еще с полмили против ветра и рухнул. Туда, где они стояли, потом сидели, потом лежали, доносило запах горящей марихуаны, и они все четверо очень сблизились и стали рассказывать друг другу истории своей жизни, а потом заниматься любовью. Она поведала им про дядю Фреда, доброго жирного итальянца, как его паровоз потерпел крушение по пути к виноградникам Калифорнии и после этого он не хотел никуда уезжать из Склеп-Сити, штат Небраска. «Америка, Америка, она прекрасна, она как нерушимая скала», — любил распевать дядя Фред. У него был полный чемодан пластинок Карузо. Мамочка заставляла его заводить их в курятнике. Под утро, когда, взявшись за руки, они брели к перевалу, спотыкаясь, вспугивая летучих мышей, черепах и сов, капитан Кулак сказал: «Что нам действительно нужно, так это мотобот». И они купили мотобот, отдав две тысячи долларов Калифорнийской корпорации по водолазным и подъемным работам.
А Джейн перестала притворяться перед самой собой, будто предприятие капитана Кулака законное, а ее личные взаимоотношения с тремя мужчинами вполне нравственные. Бедная мамочка и дядя Фред, безусловно, были бы скандализованы. Но что верно для Небраски, не обязательно справедливо для Калифорнии или для открытого океана. К тому же, как она часто себе напоминала, очень даже можно сначала быть дурной, а потом испытать просветление и исправиться. А пока что жалованье у нее было хорошее, отношения с мистером Нулем и мистером Ангелом по крайней мере добрые — в пуританской заторможенности ее никто не упрекнет, — и при этом она еще накапливала, быть может, очень ценный жизненный опыт. Едва ли не больше всего на свете ей хотелось стать кем-то такое, что-то эдакое сделать. Хотелось оказаться такой богатой, чтобы чего ни пожелает, о чем ни подумает — все было ей доступно. И не из одного только грубого материализма. Еще ей хотелось прославиться, совершить что-нибудь эдакое, для всемирного переустройства. Как-то в одной грязной пивнушке она разговаривала с рыжей чумазой девушкой, которая собиралась убить доктора Киссинджера. У Джейн сердце так и затрепетало. Самой ей никогда ничего такого не учинить, не в ее характере, но понять это она может: весь мир, падла, только на тебя и глядит, ты — как героиня передач Уолтера Кронкайта, глаза пылают огнем, сжатый кулак вскинут... «Неужели вы правда думаете застрелить доктора Киссинджера?» — спросила она ту девчонку. «Потише нельзя? — прошипела рыжая. — Тут половина публики — стукачи». Джейн огляделась еще того уважительнее. Да, определенно она совершит что-нибудь в таком же роде, может, только немного более разумное, такое, чтобы маменька и все знакомые в Небраске ею гордились, трудно сейчас придумать, что именно.
Так она рассуждала до сегодняшнего вечера. А теперь на них словно с неба свалился незнакомец, и все переменилось.
Что они с ним сделают? Нельзя же его вот так просто взять и отпустить, когда на нем вся одежда пропахла марихуаной. По такому следу полиция запросто выйдет на их шаланду. С другой стороны, чем дольше пробудет он на борту, тем вернее разузнает их секрет. Придется им держать его пленником вечно. От этой мысли перед глазами у нее все пошло колесом. Вот он сидит в цепях, все тощая год от году. У него вырастет длиннющая борода, она видала в кино у одного типа. Она будет украдкой приносить ему подарки: птичку в клетке, томик грустных стихов, розу без единого изъяна и капсулу ЛСД, если он любитель. Они будут беседовать шепотом — или нет, она будет терзать его соблазном, как Женщина-Дракон, а он будет тянуться к ней в муках робости... Или нет, в конце концов он заставит ее понять, как низко она пала, и она заплачет, осознав страшную истину и в отчаянии обнимая его колени. Это она на самом-то деле в цепях, а он, бряцая железными оковами, в действительности свободен. Как в том спектакле в Сан-Франциско. Вот он, мечталось ей, тихонько, ласково гладит ее по спине, как, бывало, дядя Фред, когда она, еще маленькой, просыпалась ночью от кошмара. Он улыбнется ей, и она тогда поймет, что прощена и в этой жизни, и в будущей.
Они вошли в Китайский квартал. В затемненных витринах висят битые куры. Китайские надписи на коробках и банках. Из китайских театров доносится их странная дребезжащая музыка: ки-йонг! ка-вайонг! ки-йо! кыо! кьонннг! Тротуары и мостовые забиты туристами, мимо снуют маленькие китайцы в строгих костюмах. Капитан Кулак все перебегал от подъезда к подъезду, опустив поля шляпы, так что только и виднелись что нос бурой картошкой да глаза. Добравшись до ресторана Уонг Чопа, он нырнул в дверь и взбежал вверх по лестнице. Джейн за ним. На верхней площадке был укреплен большой американский флаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156