— Слышали мы, — ввернул Сэм Фрост и так хмыкнул, что прямо чуть не подпрыгнул.
Джеймс сказал сурово, как проповедник:
— Я этот телевизор, чтоб ему пусто было, на дух не переношу.
— И правильно делаешь, — уже без смеха отозвался Сэм Фрост.
— Но может, если б я уступил немного, она бы тоже мне могла уступить. — Он пожевал губами. В его памяти опять прозвучали слова жены: «Ах, Джеймс, Джеймс». Как она при этом выглядела, когда так говорила, он представить себе сейчас не мог. Среди всего этого смеха и говора он даже и голос не уверен был, что вспоминает правильно. Он помнил сани для перевозки камней, сколоченные его дедом, когда ему, Джеймсу, было четыре года; помнил каждый проблеск, каждый язычок белого пламени, и как небо возвышалось, синее и спокойное, когда горела силосная башня, а ему было девять лет; помнил каждую половицу и бочку, каждый кирпич их домашней сахароварни, когда ему было десять, а вот лицо жены от его памяти ускользало.
— Женщинам доверять нельзя, — многозначительно произнес Билл Партридж.
— Особливо твоей сестрице, — добавил Сэм Фрост и подмигнул.
— Вы о чем это? — не понял Джеймс.
Подошла Эмили, принесла всем по бутылке. И спросила, сгребая со стола монеты:
— Еще, может, какие будут заказы?
Джеймс, с запинкой, сказал:
— Почем станет бутылка вина?
Она недоуменно вытаращила глаза:
— Вам карту вин принести?
— Карта мне не нужна, я хочу знать цену.
— Есть три доллара бутылка, если желаете, — ответила Эмили. — «Тейлор». Вам красного?
— Беру, — сказал он чуть ли не сердито, потрясенный дороговизной. — Красного. — Он обвел взглядом остальных: — Кто-нибудь хочет стаканчик?
Они заулыбались смущенно, пожали плечами, покачали головами. Как говорящие лошади, которых он видел один раз в детстве во время каких-то выборов. Ему только теперь пришло в голову усомниться, что лошади были действительно говорящие. Ясно, нет, подумал он и теперь, спустя шестьдесят лет, ощутил себя одураченным.
— Тогда мне одному, — распорядился он. Эмили отошла, и он вполголоса объяснил, пригнувшись над столом: — Запор у меня. — И строго посмотрел перед собой.
По ногам у него потянул сквозняк и завихрился вокруг — кто-то вошел или вышел. Джеймс оглянулся на дверь. На пороге стояли две студентки. Здешние, беннингтонские, — их всегда за версту угадаешь. Обычно они держатся в тени Антониевой горы: проводят время в «Деревенском трактире» и крутят романы с монтерами. Девушки стояли и хлопали глазами, привыкали к полутьме, одна пухленькая, в сером пальто с шарфом и в темно-зеленом берете, веки тяжелые, толстые губы — еврейка; другая высокая, хорошенькая, только какая-то полая, будто пустой ящик. Стоит, что твоя красотка с журнальной обложки или с рекламы готового платья, одну ножку выставила, стройную, как у лани, руки в карманах длинного коричневого кожаного жакета. Джеймс с усилием отвел глаза, пожевал губами, пососал свои вставные зубы.
— Ну и ну, — сказал Сэм Фрост и подмигнул.
Тут одна из девушек у него за спиной что-то сказала, гораздо ближе, чем можно было ожидать, и Джеймс опять немного повернул голову. Они подошли к столику, где сидели приезжие, и теперь здоровались. Высокая протягивала ручку седобородому, а чернявый их знакомил. «Я все ваши книги прочла», — говорила девушка. Бородач вскочил, едва не опрокинул стул, по-шутовски ухватил ее ручку обеими лапами. Все стали знакомиться. Тот, со смешными ушами, оказался тоже писателем. Тут подошла Эмили с вином и плеснула на донышко Джеймсу в стакан. Он знаком показал, чтобы наливала полный, и двинул к ней по столу три доллара и двадцать пять центов. Сэм Партридж что-то ворчал про «перемены к худшему», но Джеймс не слушал. Он прислушивался, навострив уши, точно пес, к разговору за столиком у приезжих и к голосам беннингтонских студенток, вычленяя их из общего шума.
Студентки теперь протиснулись мимо приезжих к тому столику, за которым сидели трое здешних парней. Голос пухленькой спросил:
— Вы, ребята, не потеснитесь?
Темноволосый парень — Элберт, вот как его зовут, вспомнил старик, — отозвался:
— Что, медведь, что ли, в лесу покакал?
Джеймс отхлебнул вина. Вкус оказался лучше, чем он ожидал, и напоминал что-то давнее и очень для него важное, но что именно — он никак не мог в памяти ухватить. Отхлебнул еще — и со зла на весь свет, на утрату своего прошлого опрокинул и осушил стакан до дна.
— Хорошее вино? — спросил Генри. Он сидел, держась за край столешницы, выставив вперед квадратное, лупоглазое лицо, словно первый раз в жизни видел, как человек пьет вино.
— Хочешь попробовать?
Генри вскинул руки, как бы оттолкнулся ладонями.
Пухленькая студентка спросила:
— А какие у вас интересы?
Джеймс Пейдж опять повернул голову и посмотрел. Она разговаривала с молодым Грэхемом. Пальто она скинула, и молодой Грэхем ее разглядывал.
— Хотите знать? — ухмыляясь, отозвался он.
— Иначе бы не спрашивала.
Высокая вскинула голову и оглядела Элберта.
— Ты что, серьезно? — спросила она.
Приезжие у себя за столиком собирали чеки, готовились уходить.
— Еще по одной! — воскликнул бородач.
Рыжеволосая женщина наклонилась к нему, она улыбалась, но голос у нее, старик чувствовал, хотя и не мог слышать, был как лед.
— А пошла ты... — ответил бородач. Слова ударили привычно, как нож убийцы, и были услышаны во всем зале. Люди повернули головы. Но бородачу, как видно, было наплевать.
Женщина побелела, за столиком замолчали и замерли, как на моментальном снимке. Потом белокурый мальчик тронул ладонью пьяного за плечо и что-то сказал.
Бородач понурился, потер пальцем нос, потом вдруг отодвинул стул и, опираясь одной рукой о спинку, другой о стол, встал во весь рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156