Он получил диплом с выражением благодарности от парижской мэрии, который висел у него в рамке на стене. Из провинции тоже приходили самые лучшие отзывы о деятельности нашей ассоциации.
Я попытался вкратце ей это рассказать и при этом заметил, что она очень внимательно на меня смотрит, но как будто не слушает, что я говорю. Мне это показалось странным. Она как-то очень подробно меня разглядывала, глаза подолгу задерживались на моих плечах, потом на носу, подбородке, одним словом, она пристально рассмотрела мою физиономию, а потом вдруг закрыла глаза, схватилась рукой за сердце и так простояла несколько секунд. Потом глубоко вздохнула и приняла прежний вид. Я недоумевал, почему она так странно на меня реагировала.
- Входите, входите.
- Нет, спасибо, я не могу задерживаться. Я не надел черного чехла.
- Какой черный чехол, бог ты мой?
- Я таксист.
А она снова стала разглядывать мое лицо. Казалось, она не знает, на чем остановить взгляд - на моем носу, глазах или губах, она снова погрустнела, словно ей чего-то не хватало.
- Сколько у вас профессий! Таксист и ассоциация SOS. А еще что?
- Главным образом я занимаюсь всякими поделками, случайными работами, чиню домашнюю технику. А потом все это как-то разрослось. Месье Соломон обратился ко мне, потому что ему надо, чтобы кто-нибудь развозил его подарки.
Она поставила корзинку с глазированными фруктами на стол, рядом со статуэткой танцующей испанской цыганки, так задравшей ногу, что видны были кружева ее нижней юбки.
- Значит, эта корзина не от месье Соломона? Вы уверены?
- Там наверняка есть карточка, так всегда делают, чтобы люди знали, от кого это.
Карточка была приколота к целлофану с задней стороны корзины, она ее легко нашла. На ней было напечатано только: SOS. Месье Соломон сам ее приколол. SOS.
Мадемуазель Кора бросила карточку на стол. С отвращением.
- Старый осел! Это потому, что во время оккупации я спасла ему, еврею, жизнь. Он не любит об этом вспоминать.
Я не понимал, почему месье Соломон может сердиться на мадемуазель Кору, раз она спасла ему, еврею, жизнь, сердиться настолько, что, посылая ей глазированные фрукты, запрещает называть при этом его имя. Видно, между ними в свое время пробежала кошка, иначе месье Соломон не послал бы меня к ней инкогнито, не делал бы вид, что едва знает эту даму. Я хотел было тут же уйти, но она настояла, чтобы я остался хоть на несколько минут и выпил бы стаканчик сидра, который я, к слову сказать, не люблю, она принесла его из кухни на подносе, где стояли еще два стакана. Мы сели и немного поговорили. Я не знал, попросила ли она меня сесть из вежливости или ей хотелось, чтобы я составил ей компанию, потому что ей было одиноко. Впрочем, не думаю, чтобы она испытывала недостаток в обществе, квартира ее была хорошо обставлена, судя по всему, у нее были средства, а когда они есть, то всегда находятся и собеседники. Она села на белый пуф, это как бы своеобразная табуретка, обитая материей, низкая и широкая, и, держа в руке стакан с сидром, снова стала меня так же внимательно разглядывать, как прежде, играя свисающей на лоб прядью и нисколько не стесняясь, потому что ее возраст ей это разрешал. И тут вдруг меня осенило, что я, видимо, напоминал ей кого-то. И я вспомнил, что во время моей первой встречи с месье Соломоном, когда он пригласил меня в бар, он тоже глядел на меня с удивлением, словно моя физиономия его почему-то поразила. Я пил сидр, а мадемуазель Кора продолжала меня разглядывать и задумчиво улыбаться, думая о чем-то своем. Я сидр совсем не люблю, но надо вести себя вежливо. Так прошли минуты три, а может, и больше, и я уже говорил себе "Какого черта!..", но тут она меня спросила, давно ли я знаком с месье Соломоном и говорил ли он мне что-нибудь о ней, а когда я сказал, что нет, тень недовольства пробежала по ее лицу, словно ее обидело, что она не имеет никакого значения для него. Она сказала, что до войны была жанровой певицей, так это называли тогда, когда пели иначе, чем теперь. Жанровая песня всегда повествует о разных несчастьях, потому что она воспроизводит сцены простонародной жизни. Она была модна в начале века, когда еще не было социального страхования и люди умирали от бедности и туберкулеза и любовь имела куда большее значение, чем теперь, потому что тогда еще не было ни машин, ни телека, ни оплаченных отпусков и молодым из простых семей только любовь могла принести радость.
- В двадцатые и тридцатые годы пели Фреель и Дамна и прежде всего, конечно, Пиаф, которая была настоящее дитя улицы времен белошвеек и сутенеров, тот мир жил в ее сердце. И я продолжала эту традицию, вот послушай…
Она перешла со мной на ты. Потом встала и поставила пластинку "Вздохи Бар-бес", это был ее голос. Я видел, что ей приятно себя слушать. Мне пришлось задержаться еще на добрых полчаса. Во "Вздохах Барбес" ее убивал пером сутенер, потому что она встретила юношу из буржуазной семьи, который хотел спасти ее от панели. А в песне "Львица", наоборот, она убивала его, чтобы спасти свою дочь от той же панели. В ее песнях речь шла только о девицах, поневоле ставших проститутками, или о матерях, родивших внебрачных детей, и они, отвергнутые обществом, вместе со своими младенцами бросаются в Сену, чтобы спасти себя от бесчестия. Я даже не знал, что было время, когда люди так жили. Больше всего меня тронула песня "Эрцгерцог", где девчонка уходит в бордель из-за несчастной любви, и песня "Еще раз" - там любовники танцуют в последний раз вместе яву, перед тем как их убивает атаман. Мне все время хотелось встать и снять пластинку - ведь даже в голову не может прийти, что все время происходят такие ужасные несчастья, причем самые разнообразные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81