Я тоже попытался говорить с ним поласковей:
– У меня нет рукописи, Анатоль, клянусь всеми святыми…
– Этого мне, между нами, авторами, говорить не стоило.
– Ну, в общем, поверь мне. Может, мне померещилось, Фернан.
– Хватит, Моисей. Когда я в Копенгагене пытался отучить себя от литературы, мне назначили курс лечебного сна и курс дезинтоксикации, ведь я пишу уже сорок лет. Я перестал быть собой. Мне давали замещающий наркотик, чтобы не было слишком резкого перехода и ломки. Моим наркотиком была литература, она отравила мне всю жизнь, поэтому внезапно окунуться в реальность было слишком опасно.
– Повседневная жизнь, – пробормотал я и покрылся холодным потом.
– Да. Христиансен давал мне замещающий наркотик, постепенно снижая дозы. Хропромат. Я был совершенно оглушен. Я совершенно не помню тот жест любви, о котором ты говоришь, но ничего невероятного в нем нет. У меня отняли наркотик, – может быть, я и вправду тайком от Христиансена принял что попало, какую-нибудь дрянь, и в состоянии ломки переписал твой текст… Не помню.
– Ты переписал его в черную тетрадку. Своей рукой.
– Верни мне тетрадь. Я ее уничтожу.
– У меня ее нет. Была бы – поверь мне, я бы давно ее сам уничтожил, Я выздоровел, Тонтон. Я сам себя написал и этим горжусь. У меня тетради нет.
– Да у кого же она тогда?
Мы посмотрели друг другу в глаза и завопили в один голос:
– Нет! Нет! Не может быть!
На следующий день с утра мы вместе сели в самолет. Доктор Христиансен очень любезно принял нас:
– Ну как, родственники?
Мы молчали. Потом Тонтон, более гуманный, чем я, сказал:
– Сколько?
Добрый доктор улыбнулся в свою добрую великанскую бороду. Я говорю «великанскую бороду», потому что этого выражения еще никто не использовал. Это оригинально. Доктор молчал.
Я робко заметил:
– Дания – самая честная и самая мужественная страна в мире. Единственная страна, достойная слова «цивилизация». Я люблю Данию, Я напишу много хорошего о Дании в своей следующей книге.
– Чихала на это Дания, – убежденно сказал доктор Христиансен.
Тонтон попытался играть на чувствах:
– Знаете, он же отказался от премии. Книга будет хуже продаваться. И потом, второй раз такого коммерческого успеха не будет. К тому же налоги и…
– И права на экранизацию, – сказал доктор Христиансен.
Я завопил:
– А порнографии и проституции в Дании, может, совсем нет? Казалось, он обрадовался еще больше.
– У нас проституция и порнография доходят только до задницы. А до головы – почти никогда.
– Так сколько? – спросил Тонтон-Макут.
– У нас есть фонд поддержки шлюх, – сказал доктор Христиансен. – Мне кажется, небольшой взнос был бы очень кстати.
– Я уже обязался сделать взнос в пользу аналогичного фонда в Париже.
– Прекрасно, но не вижу, что вам мешает помочь датским шлюхам тоже, – сказал добрый доктор.
Тонтон взял свою чековую книжку:
– Много дать не могу, из-за контроля за валютными операциями.
– Переведите через Бэнк оф Нью-Йорк. В любом случае счет должны провести через ООН.
Тонтон-Макут сделал как ему сказали.
– Я тебе верну, – сказал я.
Он посмотрел на меня исподлобья:
– Пиши расписку.
Я написал. Царило взаимное доверие.
– А теперь вернемся к той самой рукописи, – сказал доктор Христиансен.
Он достал из ящика черную тетрадь и раскрыл ее. Тонтон побледнел от радости.
– Не мой почерк. Верните чек.
– Конечно, не ваш почерк, – сказал добрый датчанин, – я переписал всю рукопись своей рукой. В конце концов, настоящий автор Эмиля Ажара – я. Если бы не моя работа психиатра… А?
– Неужели вы собираетесь присвоить мою книгу? – завопил я.
– Вряд ли, – сказал он. – Но гарантировать не могу. И вот почему, Ваше величество…
– Не называйте меня Ваше величество. Меня зовут Эмиль Ажар, и я этим горжусь.
– Прекрасно, прекрасно, – сказал доктор Христиансен. – Вы почти совсем избавились от страха, Ажар. Только без него вы не напишете ни строчки. У вас есть котенок Пиночет, но все, что можно, вы уже из него выжали. Вы спокойны, уверены в себе – как человек, не знающий страха. Вы рискуете утратить потребность творить. Но если рукопись останется у меня, если над вашей головой будет висеть эта угроза, это письменное доказательство того, что настоящий автор «Всей жизни впереди» – всемирно известный психиатр, доктор Христиансен, – вы все время будете испытывать некоторый страх, Эмильчик, и, может быть, еще что-нибудь напишете…
Я заплакал.
– Я оплакиваю не себя, доктор, а Данию. Подло вы со мной поступаете. Психиатры должны излечивать страх, а не поощрять его.
– И в этом мое отличие от остальных психиатров, – сказал доктор Христиансен. – Без страха не было бы творчества. И я скажу больше – не было бы человека. Невозможно было бы раскрыть преступление.
– По мне, так лучше не тревожиться и не быть автором, – сказал я.
– Увы, я социалист, – сказал доктор Христиансен. – Я хочу, чтобы человеческое сообщество обогащалось новыми произведениями. А что касается лично вас… Не то чтобы мне на вас наплевать, но хочется, чтобы вы были творческой личностью. Социализм призван беспокоить, будить и оплодотворять осознанием действительности, а осознание – всегда отвратительный ужас, и ему-то человеческое общество обязано своими самыми прекрасными творениями… Страх, Эмильчик, – это творчество, прогресс и изобилие.
Он встал и пожал руку Тонтон-Макуту, глядя ему прямо в три пары глаз.
– Если когда-нибудь захотите вернуть свою рукопись, маэстро…
– А что, есть еще одна рукопись? – спросил Тонтон-Макут так тревожно, что в воздухе прямо-таки запахло творческой атмосферой.
– Я пытаюсь помочь вам, маэстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38