Может, они и думали, что за мной стоит другой Автор, но молчали: бывают читатели верующие, и ни к чему оскорблять их религиозные чувства. Вот Франко взял и почил в бозе, – никто же не считает это богохульством.
Думаю, Пиночет отправится прямо в рай.

***
Я вышел из последнего ресторана и кинулся к последнему адвокату. Раз уж я вляпался в самую что ни на есть реальность, пойдем до конца. Я предъявил ему собственноручно подписанное свидетельство о том, что я наследственный урод, что подтверждают историки, не отрицают библиотекари и удостоверяют сотрудники гуманитарных музеев, что я потомок известных уродов, в свою очередь порожденных уродским миром, и что я предписываю данному документу обнародовать моего адвоката и покончить наконец с загадкой Ажара. И подпись там стояла такая: Эмиль Ажар, дебил, маньяк, басноплет, рукосуй, фальшивка, врун, шпион, болтун, с тяжелым прошлым. Адвокат посмотрел на меня косо:
– Ажар, вы собственными руками куете себе литературную премию.
– Как это?
– В данный момент вы шьете себе легенду.
Вот сволочь. Я призадумался. И правда: у каждого своя легенда. У Вийона повешенные. У Лорки расстрел. У Мальро войны-революции. У Гельдерлина психушка. У Солженицына ГУЛАГ.
И во всех легендах – смерть. Человечество стояло не просто на легендах – на мифах.
– А может, мне кого-нибудь убить? – спросил я.
– Не надо заходить так далеко, чтобы получить литературную премию.
– Премия тут ни при чем, я отказался. Но возьмем, к примеру, Раскольникова. Человек зарубил старушку с чисто литературной целью!
– Старина, Достоевский – гений. У вас же настоящего литературного таланта нет, вы просто рассказываете себя. Выписка из истории болезни.
– Тогда как сделать себе легенду?
– Хватит, Павлович, перепевать легенду о Христе в тысяча девятьсот семьдесят пятом году – всему есть предел. Никто вас распинать не собирается. Вы и в одиночку прекрасно справляетесь с этим делом.
– Это две совершенно разные вещи.
– Так вы решительно отказываетесь от премии?
– Отказываюсь.
– А ведь это большие деньги.
– Мне плевать на устои общества, а также на окружающую среду.
Адвокат смотрел мне прямо с глазу на глаз. В данный момент у меня их два: один, чтобы щуриться, другой, чтобы видеть. Как только зрение ухудшается, у меня сразу пятьдесят пар глаз, и во всех одна обыденность и повседневность, так, что просто ужас.
– Тогда все ясно. Я вас понял.
Ясно? Понял? Меня?
– Переигрываете, Павлович. Вы все очень грамотно сделали. На единственном снимке лица нет, одни глаза, – так загадочней. Биографии нет. По слухам, которые вы не опровергли, вы ливанский террорист, в свободное время – подпольный акушер, по совместительству – сутенер, вас разыскивает французская полиция, и вы назначаете встречи в Копенгагене. Все отлично. Таинственность – лучшая легенда для писателя.
Перед отъездом из Парижа я позвонил Тонтон-Макуту. Рассказал ему про интервью в «Пуэн».
– Тебя спрашивали о том, помогал ли я тебе писать?
– Нет, а что?
– Ну как же, ты все-таки мой двоюродный племянник или вроде того.
– Да они знают.
– И не спросили, помогал ли я тебе хоть немножко?
– Нет.
Никогда я не слыхал такой выразительной тишины по телефону. А потом он признался -и сделал это так красиво, что стоит записать для потомства как один из его шедевров.
– Поразительно все же, как мало меня ценят во Франции, – сказал он. – Подозревают Кено, Арагона, кого угодно, только не меня, а ведь ты мне так близок.
– Анри Мишо тоже не подозревают, а ведь он мне ближе тебя, да и талантливее всех.
– Согласен, – сказал он весело, – но все же…
– Хочешь, позвоню, попрошу добавить тебя к остальным?
– Нет, спасибо. Мне наплевать. Если никто не в состоянии понять, какие сейчас во Франции крупные писатели, тем хуже для Франции. Я это просто так, к слову…
Я ликовал. Еще одно немодное слово.
– Да не бери в голову. Ты же выше этого.
– Вот именно. Кстати, ты не забыл оставить за собой права на экранизацию?
– Да, папочка, сделал как ты советовал.
– Я просил тебя не называть меня папочкой. Этот поганый фрейдистский жаргон просто осточертел…
– Как-никак я вроде твой духовный сын? Следы влияния…
– Пошел ты.
Я был доволен. Я хорошо на него действовал, он молодел прямо по телефону, в нем снова, как раньше, были жизненные силы.
– Одним словом, права остались за мной. Настоящие деньги – это кино.
– Ты зацикливаешься на деньгах.
– Я?
– Ты. Когда мысленно человек все время борется с деньгами, значит, на самом деле он только о них и думает.
– Знаю, знаю, диалектика. Но я не продался.
– Как это?
– Все пойдет на пользу.
– Кому?
– Комитету помощи и поддержки шлюх. Проституток, иначе говоря. Я спрошу у Уллы, нашей общей матери, у Джеки, у Сони, у некоторых других. Я даже решил создать Фонд защиты, поощрения и процветания шлюх Франции, там будут адвокаты и консультанты, и каждому будут платить по десять процентов моего гонорара. Чтоб все было солидно. Наши святые матери и сестры шлюхи – сегодня наименее как бы вроде офальшивленная часть жизни. Шлюха – одна из самых настоящих вещей в мире. Вот почему все фальшивки – против шлюх. Прикройте эту грудь, что видеть мне невмочь. Их преследуют, потому что они говорят правду – чем могут, тем местом, где она скрывается, там, где она еще осталась чистой и незапятнанной. Шлюхи настолько выставляют себя, что даже не имеют права выставляться на выборах. Потому-то их и нет в парламенте, понимаешь?
– Мне казалось, что все, что тебе надо, Алекс, – это чтоб тебя не замечали… Никого не замечают.
– … что ты не хотел выглядеть скрытым болтуном и идеалистом, как ты говоришь, ветрогоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38