в философии - сторонник деизма и
сенсуализма; развил концепцию исторического прогресса, в основе которого
развитие разума], отпраздновал свой расцвет и проводил его во тьму задолго
до того, как я увидел этот свет, и меня приветствовала Революция. Прошло
еще три года - и я уже сидел в законодательном собрании. И террор... Но
спустя еще год из-за моего сочувствия Жиронде я утратил завидное положение
и бежал в якобинцы... Смехотворно! Здесь вот я и сижу, их пленник. Я знаю,
чего мне теперь надо ждать, но этого они от меня не получат! Смехотворно
это - пока так считаю я. Все, что хотел, я написал: что человек может за
один день стать свободным от нужды и войны, что углубление и
распространение знаний, открытие законов поведения людей в обществе могут
привести человека к совершенству... Смехотворно - верить в это и
рассчитывать таким путем стать хозяином гильотины... Еще вот что:
умеренность не есть путь революции; мы, вовлеченные в дело гуманисты,
частенько усваиваем это слишком поздно... Я все еще верю, хотя мои идеалы
сегодня кажутся дальше, чем уже были однажды... Нам следует надеяться, что
они на прежнем месте и работают на пользу дела... Но я устал. Чистое дело
скучно... На мой взгляд, в дальнейшем я не смогу быть использован здесь...
Время писать заключение и закрывать книгу...
Мы совершаем последние приготовления. В момент боли я - он... Мы
смотрим сквозь голубой туман и бледный круг, всплывающий над стеной...

Теперь, снова теперь, вновь как всегда... Боль, и женщина баюкает
сраженное тело, дыша мне в рот; она бьет меня по груди, растирает его руки
и шею... Как бы желая этим призвать обратно, как будто вместе с дыханием
она отдает часть своей души...
Земля под нашими плечами бугристая, и когда дыхание становится чаще и
сильнее, нам больно... Стоит мне пошевелиться снова - и хлынет кровь. Он
должен оставаться совершенно неподвижным... Солнце мечет стрелы прямо нам
в веки...

...Гилберт Ван Дайн бросил последний взгляд на свою речь.
"Я уже знаю, что собираюсь сказать, знаю точно, где отступить от
текста и как... Все это имеет какую-то нереальную важность. Вопрос почти
разложен по полочкам. Все, что я должен сделать, - это встать и произнести
слова. Спокойненько... Обращаться к Генеральной Ассамблее Организации
Объединенных Наций - не совсем одно и то же, что разговаривать с
аудиторией, заполненной студентами. Я меньше нервничал в Стокгольме, в тот
день, восемь лет назад... Странно, что Премии придается столь огромное
значение... Но если бы не это, лишь несколько человек прочли бы
когда-нибудь мою речь - или что-нибудь очень похожее на нее... Главное -
сделать так, чтобы слова мои прозвучали..."
Он пробежал рукой по тому, что оставалось от когда-то пышной
шевелюры.
"Как пройдет голосование, хотел бы я знать? Все говорят, что оно
должно быть закрытым... Я, честно говоря, надеюсь на единственное:
получить самое широкое представление о мнении большинства, быть в
состоянии видеть не только поверхностные неточности, - вот в чем мы
заинтересованы... Господи! Я действительно надеюсь..."
Ведущий подбирался к финалу своего вступительного слова. Навстречу
его речи поднималось мягкое течение ропота, повторяемого на полусотне
языков, оно растекалось по залу, затухая, как уже отработанный момент
ритуала. Вот, вот сейчас... Он взглянул на ведущего, на стенные часы, на
собственные руки...
Ведущий поклонился, повернул голову, сделал жест рукой. Гилберт Ван
Дайн поднялся и пошел к микрофону. Раскладывая бумаги перед собой, он
улыбался. Короткая пауза... Он начал говорить...
Мертвая тишина.
Не только ропот, но самый малейший звук в зале прекратился. Ни кашля,
ни скрипа кресла, ни возни с портфелем, ни чирканья спичек, никакого
шороха бумаг, звона бокалов с водой, хлопанья закрываемой двери или
шарканья подошв. Ни звука.
Гилберт Ван Дайн сделал паузу и огляделся.
Все люди в зале сидели, не шелохнувшись. Всеобщая неподвижность,
точно на моментальной фотографии.
Ни одно тело не шевельнулось. Дымок сигареты застыл в воздухе.
Он повернул голову, высматривая какую-нибудь малую активность внутри
собрания - хоть какую-то?
Затем Гилберта Ван Дайна сковал мороз. Один из делегатов маленького
южного государства вскочил на ноги, очевидно, всего за миг до этого:
кресло его все еще наклонялось назад, падающая папка, ровно висевшая под
невозможным углом перед ним, все еще бесшумно рассыпала по воздуху бумаги.
Мужчина держал в руке револьвер, нацеленный прямо в Ван Дайна, еле
заметный пучок не убегающего дыма подрагивал над стволом слева.
Чуть погодя Гилберт Ван Дайн зашевелился. Он оставил приготовленные
заметки, отошел от микрофона, спустился в зал, пересек его прежним путем в
обратную сторону, направляясь к тому месту, где стоял человек со своим
револьвером, выпученными глазами, обнаженными зубами, сведенными бровями.
Ван Дайн подошел к нему, постоял с минуту, затем язвительно пожал
человеку руку.
...Непреклонный, несгибаемый, как изваяние. При рукопожатии Ван Дайн
почувствовал не прохладную кожу ладони, но нечто более плотное, более
косное. Впрочем, и материя его рукава казалась более твердой, чем могла
быть.
Повернувшись, Ван Дайн дотронулся до другого ближайшего человека.
Ощущение - то же самое. Даже рубашки у обоих словно из грубой, жестко
накрахмаленной материи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51