Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее похожие на изогнутый лук губы шевелились, произнося гармоничные слова.
Так протекали часы.
Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.
Лоеак похвалил ее:
– Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар, вино и пряники почтенным старичкам, посещавшим вашу матушку.
Он шутил без особого веселия, по своему обычаю, и ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, было очень и очень много. Л'Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась. Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:
– Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста! Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.
– Как вам жарко! – сказал он вполголоса. Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.
– О! – сказала она, – это только небольшой прилив крови к голове. Не знаю, что со мной только что произошло.
Он прошептал так тихо, что она не услышала:
– А я, быть может, знаю. Потом он прибавил, погромче:
– Ваши царапины почти не заметны.
Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.
– Нет! Они еще заметны, к сожалению!
– Почему «к сожалению»? Они вовсе не так некрасивы, эти едва заметные рубцы. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.
Она покачала головой:
– Они не слишком некрасивы, но они так смешны. Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!
На этот раз она рассмеялась:
– Послушайте, – прервала она себя, – не будем больше говорить об этой глупости.
Она сделала пол-оборота и отправилась обходить гостей со своей сахарницей и своим чайником.
Л'Эстисак сел за рояль.
– Доре, вы споете, моя дорогая? Маркиза любила заставить просить себя:
– Ведь я ровно ничего не знаю, я говорила вам это раз двадцать!
– Но я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.
– Да, – сказала Селия, – я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!
– Я так сильно простужена. Герцог уже перелистывал клавир.
– Попробуйте спеть это, – сказал он.
Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:
– Темница, из «Афродиты».
– Слишком трудно! Мне ни за что не спеть этого!
Селия снова вмешалась:
– Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!..
– Давайте, – заявил Л'Эстисак.
И он начал играть аккомпанемент, в то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.
Доре кончила петь.
Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.
Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л'Эстисак сразу же оборвал скромничание:
– Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете? И маркиза сразу попалась на удочку.
По официальной версии дебют должен был состояться следующей зимой в Париже; однако Доре не колеблясь открыла своим лучшим друзьям под строжайшим секретом, что не исключена возможность, что очень скоро.
Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.
– Мне следовало бы много серьезнее заняться всем этим, – закончила она, – и не сидеть здесь, куда никто не станет бегать искать меня. Но покинуть Тулон в разгар зимнего сезона!..
Все молча слушали ее. И все стали думать о своих проектах на ближайшее будущее. Сент-Эльм первый прервал молчание:
– Покинуть Тулон в разгаре зимнего сезона. Разумеется, это невесело. Тем не менее…
Кто-то спросил:
– Вы назначены к отплытию?
– Да, к сожалению. Мое имя стоит третьим в списке назначенных в колонии. Не пройдет и месяца, как я буду уже за морем.
Он повернулся к ширме, откуда раздавалось легкое шипение трубок Мандаринши:
– И оттуда я буду присылать вам шелка, червленое серебро!.. Только вместо пышного Тонкина я, быть может, буду назначен в какую-нибудь пустынную Сенегалию или в болотистый Судан.
Рабеф, забившийся в кресло в стороне от других, внезапно вмешался в разговор.
– Ба! – сказал он. – Судан, Сенегал или Тонкин, для меня это все одно. По мне, только бы я был далеко!..
– Далеко? – переспросил Л'Эстисак. – Но ведь вы приехали издалека, как мне кажется!
– И туда же отправлюсь.
– Как так?
– Мой отпуск истекает 30 марта: я согласен на любое назначение.
– Другими словами, возвратившись из Китая, вы готовы отправиться на Таити?
– На Таити, в Мадагаскар или в Гвиану, все равно куда!
– Вам до такой степени не нравится Франция?
– Да. Я потерял родину. Я не чувствую себя дома. Маркиза Доре удивленно подняла голову:
– Не дома? Откуда же вы родом, доктор?
– Оттуда же, откуда Л'Эстисак, сударыня: мы оба, смею сказать, односельчане.
– И вы не чувствуете себя дома во Франции? Вот действительно!..
– Все именно так, как я вам говорю! Спросите у Л'Эстисака, правда ли это.
Герцог, шагавший взад и вперед по комнате, не отвечая ни слова, подошел к врачу и мимоходом крепко пожал его плечо братским пожатием, так, как пожимают руку.
– Я, – сказал он наконец, – я хотел бы еще раз уехать отсюда, в последний раз, оттого что я чувствую себя здесь, во Франции, слишком у себя дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76