.. Когда покойника Латюда после тридцатипятилетнего сидения освободили от его цепей, он, наверное, переживал восхитительное чувство!..»
Он вышел из кулис. Мимо него кстати проносилась фарандола. Он подскочил, разъединил двух женщин без кавалеров, подхватил под руки обеих и торжествующе пустился в пляс, испуская радостные крики.
Приближался час ужина, и комитет праздника, собравшись в литерной ложе, прозванной адской, готовился к традиционным формальностям, которые предшествуют столь же традиционному ужину.
Четыре сборщицы подаяний уже обошли публику, и каждая из них приняла в душе твердое решение добиться наибольшей выручки и ради этой благой цели ни перед чем не останавливаться, обещать все, что угодно и пользоваться всяким случаем. Результатом этого решения были четыре чрезвычайно сильно помятые юбки и четыре корсажа, настоятельно требовавшие большого количества булавок. Зато четыре кружки, которые были опорожнены на глазах Л'Эстисака, красноречиво свидетельствовали о сифилитической щедрости; бедные будут помнить этот бал, вне всякого сомнения самый щедрый из всех, имевших место в городе и в предместьях.
Теперь следовало вознаградить жертвователей в лице их подруг обильной раздачей аксессуаров. Оттого что на Сифилитическом балу, вполне естественно, не могло быть котильона: в этой воющей, топочущей и скачущей толпе задача руководителей и руководительниц котильона могла бы, без сомнения, сойти за тринадцатый из Геракловых подвигов, но отсюда вовсе не следовало, что можно лишить скромных маленьких девочек их кукол, дуделок и свистушек. Означенные девочки придавали этому не меньше значения, чем девицы «из общества» в подобных случаях придают значения подобным же безделушкам, памяткам о каком-нибудь вальсе и о чьих-нибудь черных или белокурых усах.
И Л'Эстисак, главный церемониймейстер, хлопотал о том, чтоб открыть доступ к запертой до сих пор двери, которая отделяла сцену от таинственного склада костюмов или декораций.
В это самое время всеобщее внимание вдруг перенеслось ко входу в бальный зал. Оглушительное «ура» приветствовало появление, вернее сказать, возвращение женщины – девчурки Фаригулетты, которая скрылась около часу назад и возвращалась теперь, только переменив костюм.
Только. Но новая рамка делала самую картину настолько ценной, что приветственные возгласы были вполне справедливы.
Фаригулетта продвигалась, несомая в триумфальном шествии целой когортой энтузиастов. Ее ноги опирались на мужские плечи; и бесчисленное количество рук держало ее за лодыжки, за икры, за колени; таким образом она возвышалась над самыми высокими головами и была видна от одного до другого конца зала. И громкие приветственные возгласы вылетали из шестисот уст.
На Фаригулетте была надета пара очень вырезанных сандалий, от которых крестообразно поднималась по ее обнаженным ногам – без чулок, без трико, без носочков – черная тесьма в палец шириной, поднималась до бедер, вокруг которых была обернута прозрачная красноватая ткань, составлявшая очень узкий пояс. Бархатная тесьма удерживала на месте эту ткань тем, что давила на нее, и продолжала дальше свой узор, на животе, на груди, на обнаженных плечах. Две груди, упругие и крепкие, налились под давлением тесьмы, которая, однако, нисколько не нарушала их совершенной формы. На шее тесьма заканчивалась ожерельем. Сияющее чудесной юностью тело в таком окружении темного и мягкого плюща казалось много более белым и чистым, оттого что оно было прекрасно.
Триумфальный кортеж обошел весь театр и наконец остановился под адской ложей, откуда сыпались розы. Это возвратившаяся к Л'Эстисаку Жанник, счастливая большим успехом маленькой подруги, которую она любила и которая была очень мила, бросала обезумевшей от радости героине все свои цветы. Началась невообразимая сутолока. Мужчины влезали друг на друга, и Фаригулетта на вершине этой груды человеческих тел достигла барьера ложи. Другие руки ухватили ее, и она перешагнула этот барьер под настоящее завывание, приветствовавшее чудесное вознесение триумфаторши. Тогда, улучив наиболее благоприятную минуту, Л'Эстисак отдал приказание. Запертые двери распахнулись и из склада костюмов внезапно появилась колесница, которую толпа подхватила и снесла со сцены в зал. Это была колесница Нептуна, и на ней сидел Синий Бог с бородой из водорослей. Десять Нереид, нагих от головы до пят, как некий ковер чистой плоти, поместились у его ног. И сплетенные руки начали бросать куклы, дуделки и свистки, которые танцевавшие дамы восторженно приняли, начав веселую свалку.
Потом затрубили фанфары и возвестили, что настало время идти ужинать. Коридоры были запружены густой толпой, которая топталась на месте и страшно толкалась. Шинельную взяли приступом, и она никак не поспевала выдать все манто и накидки. И очень многие решились отправиться, как они были, с непокрытой головой, без шалей, платков, накидок – в ресторан, к счастью расположенный неподалеку. По улице бежали женщины с открытой шеей.
Л'Эстисак предусмотрительно позаботился задолго до всего этого получить шубку Жанник. И молодая женщина, надлежащим образом укутанная, дожидалась в адской ложе, пока схлынет толпа.
Но так как до этого было еще далеко, герцогу пришла в голову блестящая мысль:
– Мы просто глупы! Пойдем через бар. Готов биться об заклад, что там нет ни души. Бармены отопрут для нас запасный выход.
И точно, в баре не было ни души; но не совсем: проходя через небольшую залу, Жанник заметила на одном из табуретов женщину, сидевшую неподвижно, закрыв руками лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76