Второй залп последовал за первым.
– Нас заметили, – сказал стрелок.
– Так как мы видели все, что нам следовало видеть, нам остается только удрать, – сказал зуав, – было бы слишком глупо дать себя убить накануне сражения.
После чего по траншее Акаций, которая спускалась к Жуи и к Эзи, двум ближайшим деревням на юге, – само собою разумеется, обе они были эвакуированы, – мы снова вышли на дорогу к Вайи, где расположились лагерем наши осадные части.
Темнело. Однако воздух был прозрачен, и горизонт чист. Под довольно высокими облаками кружилась стая аэропланов, строго корректируя стрельбу наших тяжелых орудий. И у нас в ушах все время стоял бесконечный и беспрерывный грохот, так что нам приходилось возвышать голос, чтобы кое-как слышать друг друга.
Наши большие снаряды, калибра 194, 220, 320, 370 миллиметров, посылаемые с обоих берегов Эны, проносились над нашими головами, чтобы упасть далеко за окопами первой линии в тылу неприятеля, на все его дороги, на все его парки, на все его лагерные стоянки, на все его резервы, и на людей, и на материалы, одним словом на все то, что можно было убить, запугать или разрушить. Таким образом Т.Д.А. – или тяжелая дальнобойная артиллерия – старалась победить заранее, еще до сражения. Вокруг была только грязь и грязь. Едва виднелись выступавшие там и сям редкие скелеты деревьев, ободранных картечью, и кое-где несколько трупов людей и лошадей. Конечно, хоронили старательно, как могли. Но это не слишком хорошо удавалось. Германские тяжелые батареи, весьма уступавшие численностью, совсем не отвечали нашим из боязни быть чересчур скоро открытыми нашей воздушной разведкой, которая тоже превосходила германскую и была полной хозяйкой в воздухе. Но 77, 88, даже 105-миллиметровые орудия первой линии все время понемногу постреливали, как только открывалась неосторожная цель. До такой степени, что, как ни спешили мы перейти через открытую зону, которая отделяет Жуи от Эзи, три или четыре залпа, пущенные из каменоломен Боэри, приветствовали нас при этом переходе. Нам встретилась куча солдат, несших котелки: нужно же снабдить пищей караулы, находящиеся в первой линии. Вся эта команда, со старшим во главе, бросилась, как один человек, в ров, который шел вдоль дороги, а какой-то высокий, светловолосый парень, с военным крестом на груди, не счел неприличным заявить, что он считает эту шутку отвратительной.
– Тьфу, пока эти паршивцы не перестанут плеваться, черт меня подери, если я тронусь с места. Не беда. Товарищи могут подождать, суп не уйдет.
Это было заявлено откровенно, но спокойно. Самый строгий начальник не нашел бы здесь и тени нарушения дисциплины. Я улыбнулся, вспомнив о ворчунах времени Наполеона и о матросах всех времен.
Зуавский капитан, который был старше стрелка и меня, только пробормотал:
– Забавная школа война…
Час спустя мы проходили через Жуи и Эзи. Германских пушек теперь совсем не было слышно. Они заглохли во все возраставшем гуле нашей Т.Д.А. Последняя возвышенность отделяла нас еще от Эны, и мы поравнялись с первыми домами Вайи, которые, само собой разумеется, лежали в развалинах.
– Не беда! – сказал он. – Это всегда чего-нибудь стоило и всегда будет чего-нибудь стоить – научиться сражаться. Впрочем, у нас не было возможности по своей охоте учиться тому либо этому? бош не давал нам выбора…
Зуав, который смотрел влево, обернулся ко мне.
– Скажите-ка, дорогой мой… Видите вы там плодовые деревья?
Я посмотрел в свою очередь.
– Да… Вижу… Яблони?
– Яблони… И еще что-то… Под яблонями… Я взял свой бинокль.
– Ах! это?..
– Это самое!.. Знаете вы, что это такое?
– Право… Похоже на железные домики… тщательно прикрытые…
– Недурно! У вас глаза моряка… Так вот эти домики – отряд осадных колесниц.
– Отряд «танков»?
– «Танков», если вы предпочитаете говорить по-английски; «цинков», если вам хочется говорить как говорят у нас в армии. Впрочем, их видно чертовски плохо… Но я знаю, что это такое: один из их офицеров рассказал мне об этом…
Мы входили на главную улицу Вайи. Вахмистр моего штаба шел мне навстречу.
– Вам письмо, господин капитан…
Мой вахмистр называет меня, как называют сухопутных офицеров: «господин капитан»… В море говорят просто: «капитан»… Но я не хотел чем бы то ни было отличаться от моих новых товарищей, потому что, питая охоту к бою на близком расстоянии, даже врукопашную… и раздобывшись очень сильной протекцией… я, наконец, был переведен из флота в армию… Протекция была даже не так сильна, как необходима… Во Франции ничего не добьешься без протекции! Даже такой милости, как право, выражаясь словами моего доблестного Амлэна, «дать разбить себе башку, когда придет такая блажь»…
– Вам письмо…
– Спасибо, любезный… Мне письмо.
Я смотрю на него и не распечатываю. Я кладу его в один из карманов куртки…
Я узнал почерк этого письма. Я угадал, чья рука его написала… рука, которая слишком часто в течение пятнадцати месяцев, с тех пор, как я выздоровел и снова вступил в ряды сражающихся, упорно надписывает мое имя на конвертах.
Рука госпожи Фламэй…
Господа, извините меня, если я вас бесцеремонно оставлю здесь, на этой неблаговонной главной улице Вайи… Мой старый товарищ, вы только что возбудили во мне слишком горячее желание познакомиться поближе с яблонями и танками. Я поворачиваю туда: хочу увидеть собственными глазами эти танки, которые называются «цинками» и которые так хорошо укрыты под зелеными листьями…
2. Психология
Да…
В течение пятнадцати с лишком месяцев… после достопамятной истории с тем раненым, который был ранен не очень тяжело… и до такой степени был лишен такта – и ума, – что не выколол себе обоих глаз… грубый поступок, за который он заплатил тем, что мог видеть в ту минуту, когда ему лучше было бы быть слепым… (и Господу ведомо, что этот раненый до сих пор сожалеет, что был в ту минуту зрячим…) да, после этого приключения я получил много, много писем, подобных этому письму…
Слишком много писем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53