Почти до локтя руки его были красно-коричневыми от подтеков запекшейся крови.
Они безразлично взглянули на меня, когда я направился к окошечку дежурной.
17
Глава 2. Марьяна Автоматизмом своего поведения и поступков, которые только кажутся нам осмысленными, мы мало чем отличаемся от животных. Братья наши меньшие от рождения до последнего часа живут по программе, заложенной генетической памятью, воспринятой от родителей или стаи и закрепленной условными рефлексами. В применении к людям это зовется житейским опытом. Натолкнувшись однажды на обнаженную электропроводку, крыса отныне станет обходить провода.
Добравшись, став на ящик, до подвешенной мандаринки, обезьяна в следующий раз подвинет его снова. Отяжелевшая от молока корова идет с пастбища не куда-либо, а к своему стойлу, где ее подоят. Это не инстинкт, это программа выживания, оптимального приспособления. И состоит она из тысяч и тысяч усвоенных и взаимосвязанных микропрограмм.
Мы, люди, живем почти так же, разум - великое наше достижение и отличие - в повседневной обыденности включается редко. Нам не надо думать о том, что прежде чем войти в помещение, следует открыть дверь. Мы не размышляем, уступая путь мчащемуся на нас автомобилю, не пытаемся осознать правильность своих поступков, когда выполняем целый ряд движений, связанный, к примеру, с утренним туалетом. Интонации нашего обращения к начальству совсем иные, нежели тональность замечания озорнику... Миллионы миллисекундных "увязок", происходящих в нейронах мозга, автоматически руководят повседневностью человека, а вовсе не его сознание, не разум. Осознание сделанного, тем более - совершаемого приходит редко. И не всегда.
Сунувшись в окошко дежурной приемного покоя и объяснив ей, кого ищу в больнице, я действовал автоматически, выполняя очередной элемент заложенной в меня команды-программы Джиги: найти сбитую "ауди" женщину и узнать, жива ли она. Мой разговор с мороженщицей, названивание по "03" все это были тоже звенья цепочки, перебирая которые, я, подобно роботу, пробирался к заданному мне пункту назначения. И когда дежурная сестра, полистав амбарную книгу, сообщила мне, "соседу пострадавшей", номер палаты, куда поместили "находящуюся в бессознательном состоянии женщину без документов, сбитую автомашиной на ул.
Сов. Арм., около 13 часов", я без каких-либо раздумий двинулся к открытой двери, через которую внутрь здания только что внесли на носилках старикашку с иссиня-красной физиономией бомжа. Я уже сделал несколько шагов по полутемному, черт знает чем воняющему коридору, когда меня вдруг укололо осознание шпионской цели своего посещения больницы. По моей вине с человеком, пусть и незнакомым, произошло несчастье, и еще неизвестно, какими страданиями заплатит эта женщина за мою беспечность. Может, увечьем, а то, не дай Бог, и жизнью.
Почему же меня, писателя, считающего себя, безусловно, личностью нравственной, мучат тревоги не о чьей-то искалеченной по моей милости судьбе, а лишь о собственной шкуре, угроза которой еще лишь гипотетическая? Неужели благородные чувства - сострадания, угрызения совести, искупления - все это перелилось из меня через шарик авторучки на бумагу, в придуманных героев, оставив донышко души сухим? Какой там писатель, какой там интеллигент!.. Трусливый филер загадочного уголовника кавказской национальности пробирается в больничную палату, чтобы сунуть туда на секунду нос и тотчас удрать, торопясь сообщить о масти пропавшей болонки. А потом, облегченно переведя дух, отправиться расслабляться за пивком с приятелями и больше уже не вспоминать о той, неизвестной, на свою беду оказавшейся поблизости от инженера человеческих душ...
И настолько выпукло предстала предо мной фигура торопящегося по коридору бородатого человечка, такого целеустремленного, такого взволнованного собственным благополучием, что я не выдержал, застонал от полоснувшей в затылке боли... Чуть не сбив шарахнувшегося от меня к стене молоденького санитара, я повернул назад и почти бегом бросился к выходу... Послеполуденный, все еще жестокий зной обдал меня сухим саунным жаром. На меня оглядывались, но мне было абсолютно все равно, как он сейчас смотрится, этот задыхающийся, что-то злобно бормочущий на бегу человек... Он маячил перед глазами у меня и тогда, когда, не выбирая и не торгуясь, покупал яблоки, бананы и какое-то печенье в блестящей обертке и когда он запихивал все это в расписанный полуголыми девками полиэтиленовый пакет, и когда он, обтирая о штаны залитые потом очки, быстро-быстро шагал через приемный покой, по коридору, по ступенькам от площадки к площадке. И только недовольный голос пожилой толстухи в белом халате, встретившей его в дверях четвертого этажа, оборвал эту мучительную документальную ленту.
- Знаю, знаю... Сюда! - пробурчала санитарка. - Да не сюда, а туда!! - раздраженно прикрикнула она и, по-утиному переваливаясь, прошаркала к двери палаты с крупно выписанной коричневой краской цифрой 8. Приоткрыла ее, заглянула.
- Женщина... Которая соседка! - окликнула она кого-то. - Не муж ли твой пожаловал? Тоже, говорит, сосед...
Она обернулась ко мне и кивком показала: заходи!..
Шлеп, шлеп... Санитарка ушла. "Какая еще соседка?!" - пронеслось у меня в голове. Но раздумывать не приходилось, и я вошел.
Палата показалась мне непривычно маленькой для наших больниц, всего на четыре койки, заняты были только две. У дальней от входа стены спала пожилая женщина с грубо смуглым лицом и тугими смоляными косичками. То ли цыганка, то ли таджикская беженка. У окна, справа, койка была свеже заправлена, рядом с ней пустовало пружинное ложе со свернутым матрацем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38