На его месте я бы пришла.
— Так рано утром? — удивился Ник.
Кэрри вздохнула.
— Мы можем помахать дому, — предложил Ник. — После поворота есть место, где его видно.
— Я не буду смотреть, — сказала Кэрри. — Я, наверное, не смогу.
Она откинулась на спинку скамейки и закрыла глаза. День только начался, а она уже чувствовала себя усталой.
— Когда мы откроем пакет с обедом, Кэрри? — спросил Ник. — У меня совсем пусто в желудке.

Она притворилась, будто не слышит. Сделала вид, что спит. Она решила не открывать глаз до самой пересадки. А когда поезд тронулся, она подумала, что хорошо бы и уши заткнуть, потому что Ник стоял у окна и пел:
— До свидания, город, до свидания! До свидания, Павшие воины, до свидания, площадь! До свидания, церковь в воскресные дни! До свидания, куча шлака!..
«У меня разрывается сердце», — подумала Кэрри.
— До свидания, гора, прощайте, деревья! — бодрым голосом бубнил Ник, пока поезд набирал скорость.
Кэрри почувствовала, что больше не в силах терпеть.
— Прощай, Долина друидов!
Она вскочила и, схватив его за плечи, рывком усадила на скамейку.
Он начал вырываться.
— Пусти меня, пусти, гадкая девчонка!
Она засмеялась, отпустила его, повернулась к окну и…
И вскрикнула. Но в ту же секунду раздался гудок паровоза, поэтому никто не услышал ее крика. И только Ник увидел, как она открыла рот и широко распахнула полные ужаса глаза.
Он вскочил, и она прильнула к нему. Паровоз свистнул еще раз, и поезд вошел в туннель.
Ник почувствовал, что Кэрри дрожит. Вагон тряхнуло, и они, вцепившись друг в друга, очутились на скамейке. Во тьме туннеля она сказала:
— Долина друидов горит, Ник, она в огне; я видела пламя, дым, там пожар, они все погибнут… — Она заплакала. И в промежутках между рыданиями, которые сотрясали ее всю, говорила что-то вроде: — Это из-за меня… Из-за меня.
Он понимал, что этого не может быть, что ее слова не имеют смысла, но переспрашивать не стал, потому что у нее началась настоящая истерика.
Она плакала и плакала, а Ник сидел и смотрел. Он не знал, как остановить ее, а когда она сама перестала плакать, они уже доехали до той станции, где им предстояло сделать пересадку, и он боялся спросить что-нибудь — вдруг она снова начнет плакать? Поэтому ничего не сказал. Ни тогда, ни потом. Кэрри же с того дня ни разу не заговорила про Долину друидов ни с ним, ни с мамой, а из-за того, что она так страшно плакала, он тоже молчал.
15
Даже тридцать лет спустя, когда она уже не могла не понимать, что дом сгорел не по ее вине, не из-за того, что она бросила череп в пруд, вспомнив об этом, она опять заплакала так же горько, как и в тот раз. Не при детях, разумеется, а позже, когда они легли спать. Только старший мальчик еще не заснул и слышал, как она тихо плачет за стеной. Слезы лились градом…
Утром он не позволил будить ее. «Она устала», — сказал он. До завтрака они погуляют, а она пусть спит, сколько хочет.
Он знал, куда идти. Бодрым шагом он вел сестру и братьев по насыпи вдоль бывшей железной дороги, и хотя они жаловались, что ветки больно царапают ноги, тем не менее покорно шли за ним. Однако возле прогалины, уводившей в лес, остановились в нерешительности.
— Не хотите — можете не идти, — сказал он.
Тогда они, конечно, захотели. Кроме того, они были не из тех, кто легко пугается. А ступив на тропинку-лесенку, что вела вниз, они, как веселые щенки, бодро запрыгали со ступеньки на ступеньку.
— И чего они с дядей Ником боялись? — удивлялась девочка. — Подумаешь, несколько старых деревьев.
Но, добравшись до самого низа, немного приуныли. В ярком свете солнца старый дом с его почерневшими стенами и наглухо заколоченными окнами казался неживым. Вот двор и пруд, а позади — мертвый дом.
— Пошли, — позвал их старший мальчик. — Не возвращаться же обратно. Раз пришли, давайте все как следует посмотрим.
Но и ему было боязно, а самый младший, съежившись, спросил:
— Правда, что они все сгорели? До самого тла?
— Мама считает, что да.
— А почему она не спросит у кого-нибудь?
— Боится убедиться, наверное.
— Трусишка-котишка! Трусишка-котишка!
— Ты бы тоже, наверное, не решился, если бы был виноват, — заметил старший мальчик. — Или считал себя виноватым. Пусти-ка, за углом должна быть конюшня.
Завернув за угол дома, они увидели довольно привлекательное строение, небольшое и выкрашенное в белый цвет. А у входа с распахнутой настежь дверью в кадке цвели настурции.
— Пахнет беконом, — сморщила нос девочка.
— Тсс… — Старший мальчик схватил в охапку и утащил за угол двух младших. — Если там живут, то мы не имеем никакого права здесь быть.
— Никто нас не предупреждал, — возразила девочка. Она выглянула из-за угла и отчаянно замахала руками за спиной. — Подождите…
Они замерли. Когда она повернулась, щеки у нее были готовы вот-вот лопнуть. Наконец она выдохнула и опять замахала руками, но теперь уже будто веером.
— Сколько лет было Хепзебе? — спросила она.
— Не знаю. Мама не говорила.
— Она вообще никогда не говорит о возрасте.
— Разве?
— По-моему, нет. Я что-то не помню.
— А почему ты шепчешь? — спросил старший мальчик.
Он тоже выглянул и увидел, что к ним направляется пожилая женщина. Нет, не к ним, она ведь не знает, что они спрятались за углом, а к калитке, которая выходит на поляну. Среди зелени белеют пушистые комочки, а женщина несет ведро. «Хепзеба! Хепзеба идет кормить кур! Даже если я ошибаюсь, — решил он, — она меня не укусит!»
Он вышел из-за дома и подошел к ней. У нее были серые глаза и седые волосы. Он спросил вежливо, но быстро, чтобы поскорее с этим покончить:
— Вас зовут мисс Хепзеба Грин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41